Повесть о браслете - Иланго Адигаль
Нет необходимости останавливаться на эпизодических персонажах Шилаппадикарам, принадлежащих как к миру обычных людей — кормилица Деванти, пастушка Мадари, ее дочь Айяй, так и к сфере царствующих особ — царь и царица Мадуры, властелин Черы Сенгуттуван. Достоин внимания золотых дел мастер, вырвавший у царя приказ об убийстве Ковалана. Его гневное обращение к стражникам, не решающимся поднять меч на благородного Ковалана, исполнено страсти мошенника, который считает награбленное добро своим собственным и видит в невинном человеке подлинного вора: его речь о грабителях и их восьми помощниках — один из наиболее удачных монологов, гораздо более одушевленный, нежели многочисленные рассуждения брахманов.
Умудренные брахманы и отшельники столь часто появляются на страницах книги, произнося пространные назидания, что было бы просто неправомерно обойти их молчанием.
Система варн на дравидийском юге развивалась под влипаем Северной Индии и хронологически значительно позже в сравнении с ней; равняя тамильская литература содержит свидетельства племенной организации, и разделение общества на варны пошло быстрыми темпами в последующим период, хотя процесс полной кристаллизации варн в Южной Индии уже не смог реализоваться благодаря ряду исторических факторов, среди которых наиболее значимыми были отсутствие варновой традиции, упадок варновой системы в самой Северной Индии в начале первого тысячелетия и некоторые антибрахманские тенденции джайнизма и буддизма, находившихся в зените своего могущества на Юге.
Шилаппадикарам отражает тот переходный период в жизни Южной Индии, когда брахманизм, пришедший с севера, был еще весьма влиятелен, хотя и вынужден был мириться с возрастающей ролью джайнизма и буддизма, и лишь спорадически появлялись отдельные и случайные симптомы неудержимого расцвета шиваитского и вишнуитского бхакти, последовавшего через несколько столетий.
Брахманизм излишне подчеркивал ритуальную сторону религии чрезмерно много внимания уделял непосредственному вмешательству богов и чудесам, слишком равнодушно или жестоко оправдывал то тяжкое, полное унижений существование низших каст и внекастовых групп населения, чтобы его доминирующее положение не претерпело потрясений даже в застывшем на века индийском обществе. На фоне высохших от постов джайнских и буддийских отшельников, отказавшихся от суетных мирских благ и довольствующихся необходимым для поддержания жизни подаянием, слишком очевидны были притязания определенной части брахманов на монопольное положение в обществе, их снисходительность к своим плотским утехам, их нескрываемое тяготение к обогащению и привязанность к материальным благам.
Автор тамильской раннесредневековой «Повести о браслете» далек от негативного отношения к брахманам. Наоборот, их устами он на протяжении всей книги излагает свое мировоззрение; Ковалан и Каннахи неизменно почтительно обращаются с брахманами, следуют их советам. Сенгуттуван, замышляя поход в Гималаи, выслушивает дворцового брахмана, который неизменно присутствует на его советах. Этот же царь дарит брахману Мадалану столько золота, сколько весил сам брахман.
Из рассказов, касающихся жизни брахманов, мы узнаем об узаконенности двоеженства у брахманов, о строгом покаянии брахманов, доходящем до самоистязания. Так, после того как жена одного брахмана убила крохотного хищного зверька, непогрешимый брахман отправился в джунгли на север совершать покаяние, а жене объявил, что отныне не может вкушать пищу, приготовленную ее руками, покуда кто-либо из людей не согласится снять с нее этот тяжелый грех (XV). Показателен разговор джайнской отшельницы Кавунди с престарелым брахманом в начало второй книги. В своем многословном и витиеватом ответе брахман говорил о трех волшебных озерах и о том, что омовение в них приносит знание вед, раскрывает тайны прежних рождений и дарует осуществление сокровенных желании. Кавунди мягко отвечает брахману, что не совершит омовения в этих озерах, ибо истина и без того озаряет джайнские книги, а узнать прошлое рождение в нынешнем нельзя и нет неосуществленных желаний в сердце идущего стезей истины и исполненного сострадания к другим людям.
Наряду с брахманами важными действующими лицами поэмы являются отшельники, среди которых выделяется джайнская отшельница Кавунди, совершающая вместе с Коваланом и Каннахи весь путь от Пукара до Мадуры. Автор приписывает отшельнице, стремящейся очиститься от прегрешений прошлого рождения, освободиться от зла и добиться нирваны, магическую силу: она превращает в дряхлых шакалов двух молодых шалопаев, дерзнувших неосторожно пошутить над Коваланом, Каннахи и самой отшельницей (X). Достойна удивления прямолинейность, с какой Кавунди накладывает на юнцов проклятие, которое пугает даже Каннахи и Ковалана, упрашивающих Кавунди смягчить ее наказание. Если превращение людей в шакалов рассматривать как жестокое наказание, то джайнская отшельница, чей первый обет — не причинять зла живому существу, преступает границы добра во имя самого добра, защищая стыдливую Каннахи от легкомысленных и непочтительных вопросов. Кстати говоря, насмешливые вопросы юнцов не были настолько дерзки, чтобы вызвать такое тяжкое наказание. Такое действие Кавунди возможно объяснить тем, что отшельница еще при жизни Каннахи, зная, что произойдет в будущем, относилась к ней, как к богине, и потому легкомысленные слова, заставившие Каннахи зардеться от стыда, рассматриваются отшельницей как кощунственное оскорбление.
В той же главе мудрый отшельник произносит вдохновенные слова о неотвратимости кармы и атрибутах джайнского архата, а затем, к изумлению спутников, этот отшельник поднимается в воздух и сверху благословляет Кавунди.
Здесь мы сталкиваемся с характерной чертой тамильской поэмы, а именно с переплетением реалистических картин с описаниями мифических явлений. Картина свадьбы и семейной жизни Каннахи, любовные ласки и страдания разлуки, разговоры с брахманами, отшельниками и жизнь пастушеского племени, интриги ювелира, убийство Ковалана и гнев Каннахи, сцены жизни и описания городов, обрядов, традиций — все это принадлежит миру реальных и не вызывающих сомнения явлений. Вещие сны Каннахи и царицы Мадуры незадолго до нагрянувших несчастий, сказочные дары горных племен царю Сенгуттувану, размеры его войска и добытых трофеев, засуха, разразившаяся в Пандье сразу вслед за убийством Ковалана, и принесение пандийским царем в жертву богине Каннахи тысячи золотых дел мастеров — художественные приемы автора, где совпадения идут бок о бок с гиперболами. Но мандапа с пятью чудодейственными залами, явление перед Каннахи богов солнца и огня, возвещение богини Мадуры, вознесение Каннахи и Ковалана в колеснице Индры в мир небожителей, кровожадные танцы бхут на поле брани, усеянном мертвыми и умирающими воинами, действия чародея Чаттана, происходящие у всех на глазах превращения и явления богини Каннахи — все это и многое другое уносит нас в мир мифологии. Но это причудливое смешение реального, гиперболического и мифологического в определенной мере отражает все мировоззрение древнего индийца, в котором вмешательству многочисленных богов, покровительству видьядхар и козням злонамеренных бхут отводилось значительное место.
В отличие от такой религии, как позднее христианство, где земной мир и мир божественный достаточно резко разграничены, в
