Бади аз-Заман ал-Хамадани - Макамы

— Это первый, кто следы жилья воспевал[3], «когда еще птицы спали»[4], вставал и все стати коня своего описал. Ради прибыли не сочинял он стихов, ради выгоды не нанизывал слов. Превзошел он тех, кто из хитрости развязывал свой язык, и тех, кто из алчности пальцы свои на пастбище выпускать привык.

— А что ты скажешь о Набиге[5]?

— Этот крепко ругает, когда разозлится, пышно хвалит, когда к награде стремится, и просит прощенья, когда боится, а если выстрелит, то всегда попадает в цель.

— А что ты скажешь о Зухейре[6]?

— Зухейр расплавляет свои стихи, а стихи расплавляют сердце его; когда он зовет к себе слова, отвечает ему волшебство.

— А что ты скажешь про Тарафу[7]?

— Он для поэзии — и вода и глина; рифм у него — и гора и долина. Но рок суровый слишком рано Тарафу погубил, и казну свою он не опустошил.

— А что ты скажешь о Джарире[8] и Фараздаке[9], кому из них принадлежит пальма первенства?

— У Джарира стихи отделаны тоньше и смысла в них больше, зато стихи у Фараздака покрепче сбиты, потуже свиты, побогаче расшиты. У Джарира острее сатира, племя свое искусно он восхваляет, военные доблести его прославляет. Но у Фараздака есть над ним превосходство: племя свое восхваляя, он превозносит его благородство. Джарир, когда женщин воспевает, пламя страсти в сердцах разжигает, когда бранит — в порошок стирает, когда восславляет — превозвышает. А Фараздак бахвальством любого затмит и того унизит, кого презрит, в описаниях же языка своего не щадит.

— А что ты скажешь о поэтах новых и старых?

— У старых поэтов слова благороднее, мысли их полноводнее, а у новых выражения изощреннее и ткань стихов утонченнее.

Мы спросили:

— Не хочешь ли нам стихи свои прочитать и что-нибудь о себе рассказать?

Он ответил:

— Получайте и то и другое сразу!

И продекламировал:

Ты видишь, друг, что я хожу в лохмотьяхИ горечь горя от судьбы вкушаю,

Обиду на нее ношу с собоюИ злые беды каждый день встречаю.

Восхода Сириуса[10] жду смиренно —Я нынче только о тепле мечтаю!

А был когда-то я богат и знатенИ в середине сиживал, не с краю!

Затмил бы я и Дария с Хосровом,Шатры веселья всюду разбивая.

Но вот блага в несчастья превратились —Судьба перевернулась, мной играя.

Остались мне одни воспоминанья,Грызут они, дразня и донимая.

Увы, в Самарре[11] бедная старушкаИ дети в Босре[12] ждут меня, рыдая.

Когда бы не они — я счеты с жизньюПокончил бы, раскаянья не зная!

Говорит Иса ибн Хишам:

Дал я ему дирхем, что под руку подвернулся; он взял, спиною к нам повернулся и пошел, а я ему вслед смотрел — все вспомнить хотел: знаком он мне или не знаком, наконец узнал я его с трудом и воскликнул:

— Александриец, клянусь Богом! Он покинул нас газеленком малым, а вернулся взрослым и возмужалым.

Тут я за ним побежал, догнал, за рукав удержал и сказал:

— Ты ли это, Абу-л-Фатх? Не тебя ли взрастили мы своими руками, не ты ли юность провел меж нами? Скажи-ка, что это у тебя за старушка в Самарре?

Он засмеялся в ответ и сказал:

Пойми, что время наше лживо,Не поддавайся заблуждениям

И от судьбы не жди подарка —Вращайся с ней ее вращением!

ФИНИКОВАЯ МАКАМА

(вторая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Случилось мне быть в Багдаде во время сбора фиников, и я решил на рынок сходить — самых лучших себе закупить. Отошел недалеко и вижу: у торговца разложено много спелых плодов, разных сортов, без счета рядов. Взял я себе из каждого ряда отборнейшие, из каждого сорта отменнейшие, скинул плащ, покупку свою сложил, концы завязал и закрепил. Вдруг вижу — прямо передо мной нищий с протянутой рукой. Его голова покрывалом обвита, а лицо концом покрывала стыдливо прикрыто. При нем была целая куча детей: кто постарше — его за подол держал, а кто поменьше — из-под мышек торчал. Отец же, выбиваясь из сил, на пропитанье просил, крича таким громким голосом, что дыбом вставали волосы:

Ах, мне бы горсти две ячменной кашиИли кусочек черствого лаваша,

Хоть капельку прокисшей простокваши,Чтоб не текли потоком слюни наши.

Ужель подошвы зря дорогу пашут?О Боже, дай испить достатка чашу!

Пускай завязки щедрости развяжетРука того, кто милость нам окажет,

И если он благой пример покажет —О чести рода своего расскажет.

Он тот, кто нас успехом опояшетИ жизнь нам сохранит под сенью вашей!

Говорит Иса ибн Хишам:

Я вынул из кошелька кое-что и дал ему. Он сказал:

Ты, оказавший мне благодеянье!Храни о том стыдливое молчанье,

Лишь Господу открой свои деянья!Тебя б я наградил без колебанья,

Но мой достаток — слезы да стенанья.От Бога ты получишь воздаянье!

Говорит Иса ибн Хишам:

Я сказал ему, указывая на кошелек:

— Там кое-что еще осталось. Кто ты — мне откроешь, что в нем — получишь.

Он сдвинул покрывало с лица — и оказалось, клянусь Богом, что это наш шейх Абу-л-Фатх Александриец! Я сказал:

— Ну и ну! Какой же ты хитрец!

А он ответил стихами:

Всю жизнь в обмане проводиИ людям головы дурачь!

Судьба на месте не стоит,И я несусь за нею вскачь:

То сам ей горе причиню,То стану жертвой неудач.

БАЛХСКАЯ МАКАМА

(третья)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Торговля тканями привела меня в Балх. Был я тогда молодостью ублажен, беззаботностью ублаготворен, богатством украшен и считал главной своей заботой жеребенка мысли себе подчинить или самые редкостные слова в силки свои уловить, и ничья беседа и голос ничей мне тогда не казались красивей моих речей.

Когда же наша разлука с Балхом готова была натянуть свой лук, вошел к нам некий юноша — одежда его услаждала взгляд, борода окаймляла ровных жемчужин ряд, а с чистотой его взора не могли соперничать ни Тигр, ни Евфрат. Подошел он ко мне и хвалу произнес, а я в ответ еще больше его превознес. Затем он спросил:

— В путешествие собираешься?

Я ответил:

— Да, клянусь Богом.

Он сказал:

— Пусть плодородной будет земля, к которой ты стремленьем приник, и пусть в пути не заблудится твой проводник. Когда же ты отправляешься?

— Завтра утром.

— Пусть после разлуки утро подарит встречу, когда я сулящую счастье птицу примечу. А куда ты собираешься?

— На родину.

— Да прибудешь ты благополучно на родину и будешь там пребывать в дородности. А когда ты вернешься?

— На будущий год.

— Пусть скорее покрывало пути твоего свернется и нитка его не оборвется. А как далеко простирается твоя щедрость?

— Как ты захочешь.

Он попросил:

— Если в этом пути Бог избавит тебя от смерти и от недуга, привези мне врага в обличье доброго друга, что к роду желтых себя причисляет, к неверию призывает, танцем на пальцах забавляет, бремя долгов облегчает. Этот двуликий лицемер сияет, как солнце, хоть ничтожен его размер.

Говорит Иса ибн Хишам:

Я понял, что он имеет в виду динар, и сказал ему:

— Он будет за речи твои награжденьем, а другой получишь при моем возвращенье.

Тут юноша продекламировал:

Ты дал мне больше, чем ожидал я,Ведь руки добрые не скупятся.

Пусть мощь твоя всюду пустит корни,А ветви щедрости укрепятся!

Как тяжко бремя — просить подачкиИ в унижении побираться!

Твои дары велики. За нимиНе могут просьбы мои угнаться.

О пусть подольше судьба и славаТвоим содействием насладятся!

Я дал ему динар и спросил:

— Какая же почва вырастила этот превосходный талант?

Он ответил:

— Племя курейш[13] меня вскормило и своим благородством подготовило для меня почву в напоенной влагой мекканской долине.

И тут один из присутствующих воскликнул:

— А ведь ты Абу-л-Фатх Александриец! Не тебя ли я видел на рынке в Багдаде? Помнится, ты не остался в накладе: листочки с просьбами ты раздавал[14] и богатую дань со всех собирал.