Сэй Сёнагон - Записки у изголовья
Однажды придворные дамы, собравшись в глубине покоев, со смехом глядели на нее и говорили, как она ужасна и отвратительна!
Возле балюстрады на веранде была поставлена ваза из зеленоватого китайского фарфора, наполненная ветками вишни. Прекрасные, осыпанные цветами ветви, длиною примерно в пять локтей, низко-низко перевешивались через балюстраду…
В полдень пожаловал господин дайнаго̀н Корэтика̀, старший брат императрицы. Его кафтан «цвета вишни» уже приобрел мягкую волнистость. Темно-пурпурные шаровары затканы плотным узором. Из-под кафтана выбиваются края одежд, внизу несколько белых, а поверх них еще одна, парчовая, густо-алого цвета.
Император пребывал в покоях своей супруги, и дайнагон начал докладывать ему о делах, заняв место на узком деревянном помосте, перед дверью, ведущей в покои государыни.
Позади плетеной шторы, небрежно спустив с плеч китайские накидки, [53]сидели придворные дамы в платьях «цвета вишни», лиловой глицинии, желтой керрии и других модных оттенков. Концы длинных рукавов выбивались из-под шторы, закрывавшей приподнятую верхнюю створку небольших сито̀ми, и падали вниз, до самого пола.
А тем временем в зале для утренней трапезы слышался громкий топот ног: туда несли подносы с кушаньем. Раздавались возгласы: «Эй, посторонись!»
Ясный и тихий день был невыразимо прекрасен. Когда прислужники внесли последние подносы, было объявлено, что обед подан.
Император вышел из главных дверей. Дайнагон проводил его и вернулся назад, к осененной цветами балюстраде.
Государыня откинула занавес и появилась на пороге. Нас, ее прислужниц, охватило безотчетное чувство счастья, мы забыли все наши тревоги.
Пусть луна и солнце [54]Переменят свой лик,Неизменным пребудетНа горе Мимуро̀ [55]…
медленно продекламировал дайнагон старое стихотворение.
Я подумала: «Чудесно сказано! Пусть же тысячу лет пребудет неизменным этот прекрасный лик».
Не успели придворные, прислуживавшие за обедом императору, крикнуть, чтобы унесли подносы, как государь вернулся в покои императрицы.
Государыня приказала мне:
— Разотри тушь.
Но я невольно загляделась на высочайшую чету, и работа у меня не ладилась.
Императрица сложила в несколько раз белый лист бумаги:
— Пусть каждая из вас напишет здесь старинную танку, любую, что вспомнится.
Я спросила у дайнагона, сидевшего позади шторы:
— Как мне быть?
Но дайнагон ответил:
— Пишите, пишите быстрее! Мужчине не подобает помогать вам советом.
Государыня передала нам свою тушечницу.
— Скорее! Не раздумывайте долго, пишите первое, что на ум придет, хоть «Нанива̀дзу [56]», — стала она торопить нас.
Неужели все мы до того оробели? Кровь хлынула в голову, мысли спутались. Старшие фрейлины, бормоча про себя: «Ах, мучение!» — написали всего две-три танки о весне, о сердце вишневых цветов и передали мне бумагу со словами:
— Ваша очередь.
Вот какое стихотворение припомнилось мне:
Промчались годы [57],Старость меня посетила,Но только взглянуНа этот цветок весенний,Все забываю печали.
Я изменила в нем один стих:
…Но только взглянуНа моего государя,Все забываю печали.
Государь изволил внимательно прочесть то, что мы написали.
— Я хотел испытать быстроту ума каждой из вас, не больше, — заметил он и к слову рассказал вот какой случай из времен царствования императора Э̀нъю:
— «Однажды император повелел своим приближенным:
„Пусть каждый из вас напишет по очереди одно стихотворение вот здесь, в тетради“.
А им этого смертельно не хотелось. Некоторые стали отнекиваться, ссылаясь на то, что почерк у них, дескать, нехорош.
„Мне нужды нет, каким почерком написано стихотворение и вполне ли отвечает случаю“, — молвил император.
Все в большом смущении начали писать.
Среди придворных находился наш нынешний канцлер, тогда еще тюдзё третьего ранга.
Ему пришла на память старинная танка:
Как волны морскиеБегут к берегам Идзумо,Залив ли, мыс ли,Так мысли, все мои мыслиСтремятся только к тебе.
Он заменил лишь одно слово в конце стихотворения:
Так мысли, все мои мыслиСтремятся к тебе, государь.
Император весьма похвалил [58]его.»
При этих словах у меня невольно испарина выступила от сердечного волнения.
«Вряд ли молодые дамы сумели так написать, как я? — подумалось мне. Иные из них в обычное время пишут очень красиво, но тут до того потерялись от страха, что, наверно, сделали множество ошибок».
Императрица положила перед собой тетрадь со стихами из «Кокѝнсю». Прочитав вслух начало танки, она спрашивала, какой у нее конец. Некоторые песни мы денно и нощно твердили наизусть, так почему же теперь путались и все забывали?
Госпожа са̀йсё [59]помнила от силы с десяток стихотворений… Скажешь ли, что она знаток поэзии? Другие и того хуже: помнили всего пять-шесть. Лучше бы сразу сознаться начистоту, но дамы лишь стонали и сетовали:
— Ах, разве можно упрямо отказываться, когда государыня изволит спрашивать?
Ну, не смешно ли?
Если ни одна из нас не могла припомнить последних строк стихотворения, императрица читала его до конца и отмечала это место в книге закладкой.
— Ах, уж его-то мы отлично знали! И отчего вдруг память отказала? — жаловались дамы.
В самом деле, странно! Ведь сколько раз переписывали они «Кокинсю», с начала до конца, могли бы, кажется, запомнить!
Вот что по этому случаю рассказала нам императрица:
«В царствование императора Мурака̀ми [60]жила одна дама, близкая к государю. Прозвали ее Сэнъёдэ̀н-но нё̀го [61], а отцом ее был Левый министр [62], имевший свою резиденцию в Малом дворце на Первом проспекте. Но вы, наверно, все об этом слышали.
Когда она была еще юной девушкой, отец так наставлял ее:
— Прежде всего упражняй свою руку в письме. Затем научись играть на семиструнной цитре так хорошо, чтобы никто не мог сравниться с тобой в этом искусстве. Но наипаче всего потрудись прилежно заучить на память все двадцать томов „Кокинсю“.
Это дошло до слуха императора Мураками. Однажды в День удаления от скверны [63]он принес с собой „Кокинсю“ в покои госпожи Сэнъёдэн и сел позади церемониального занавеса. Ей показалось это странным и необычным.
Император разложил перед собой тома „Кокинсю“ и начал спрашивать:
— Кто сочинил это стихотворение, в каком году, каком месяце и по какому поводу?
Госпожа Сэнъёдэн на все могла дать точный ответ, так, мол, и так. Но в душе, наверно, была в полном смятении. Какой позор, если б она ошиблась хоть в малости или что-то позабыла!
Император призвал двух-трех придворных дам, особо сведущих в поэзии, и приказал им при помощи фишек для игры подсчитать, сколько песен знает госпожа Сэнъёдэн. А ей он строго-настрого велел отвечать на вопросы.
Какое это было, наверно, волнующее и прекрасное зрелище! Можно позавидовать тем, кто тогда имел счастье там присутствовать.
Государь снова начал испытание. Но не успеет он дочитать танку до конца, как госпожа Сэнъёдэн уже дает точный ответ, не ошибившись ни в одном слове.
Императора даже досада взяла. Ему непременно хотелось поймать ее хоть на небольшой обмолвке. Так пролистал он первые десять томов.
— Дальше продолжать бесполезно, — молвил государь и, положив закладку в книгу, удалился в свою опочивальню. Какое торжество для госпожи Сэнъёдэн!
Проспав немало времени, император вдруг пробудился.
„Нет, — сказал он себе, — можно ли покинуть поле битвы, пока не решен исход? Ведь, если отложить испытание до завтра, она, пожалуй, успеет освежить в памяти последние десять томов!“
„Нынче же доведу дело до конца“, — решил император и, повелев зажечь светильники, продолжал экзамен до глубокой ночи.
И все же госпожа Сэнъёдэн осталась непобежденной. Император вновь удалился к себе, а придворные поспешили сообщить отцу ее — Левому министру — обо всем, что произошло.
Взволнованный до глубины души, Левый министр повелел совершить служение во многих храмах, а сам, обратившись лицом к императорскому дворцу, читал всю ночь благодарственные молитвы богам.
Вот подлинная страсть к поэзии!»
Выслушав с глубоким вниманием рассказ императрицы, государь воскликнул:
— А я так с трудом могу прочитать подряд три-четыре тома стихов!
