Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Когда он выйдет с экзаменационного ристалища, настроение темным-темно. Небо и земля кажутся какого-то особого цвета, измененными. Студент похож тогда на больную птицу, выпущенную из клетки.
Но вот он начинает ждать экзаменационного объявления. Его пугают уже и трава и деревья. Его сон полон причудливых фантазий. Стоит ему представить себе лишь на минуту, что желаемое достигнуто, как в одно мгновение вырастают перед ним терема, залы, хоромы. Вдруг, наоборот, придет ему в воображение картина потери надежд – и сейчас же: тело и кости сгнили. В эти дни, гуляет ли, сидит ли он, ему трудно сохранять спокойствие, и студент напоминает мне теперь обезьяну на привязи.
Вдруг влетает верховой с вестями. А на листе меня-то и нет! И тогда все настроение резко меняется. Весь я как-то деревенею, словно умираю… Совсем как муха, нажравшаяся яду: как ни трогай ее – не чувствует.
В первое время, как только он потерял свою надежду, его душа – зола, его мысль убита. Крепко бранит экзаменаторов за слепоту, а сочинения свои – за неудачу. Что же – значит, нужно сделать факел из этого самого, что лежит на столе! Не догорело еще – ногами растоптать… Не растоптал еще – в грязную канаву!.. И затем, растрепав волосы, броситься в горы, где сесть лицом к каменной стене[288]!.. Появись теперь ко мне кто-нибудь с разными там: «Далее увидим…», «И сказано было…» – сейчас же схвачу нож и устремлюсь за ним в погоню! Да еще, пожалуй, и так: вы, те, кто когда-либо говорил со мной о стильных упражнениях[289] и вел меня к успеху, – я вам задам!.. Ах, взять в руки копье, и за ними в погоню!
Проходит некоторое время… Дни всё отдаляются да отдаляются, и дух понемногу успокаивается. Опять начинает зудеть набитая к искусству рука. И студент теперь напоминает мне горлицу, у которой разбились яйца: ей бы только ветку в клюв и опять строить гнездо – еще раз наново заняться выводками.
Вот все эти картины студенческой жизни для тех, кто в самой игре злых обстоятельств: они плачут, рыдают, собираются умирать. Если же кто со стороны посмотрит на них – смешно, очень смешно!
Ван Цзы-ань в своем сердце пережил в течение нескольких минут десятки тысяч мысленных нитей. По-видимому, черт или лис давно уже про себя над ним смеялись и вот использовали наконец его опьянение для издевательства. Когда человек на постели очухался, еще бы ему не хохотать над собой во все горло!
Однако вкусить от сладкого осуществления надежды удается ведь не больше чем на миг, и все господа академики испытывают такие состояния не более как минуты две-три в жизнь… А Цзы-ань вкусил эти наслаждения все целиком в одно утро!
Выходит, что лисья благостыня была для него не хуже благодеяния экзаменатора!
Чародей Гун Мэн-би
Лю Фан-хуа из Баодина был богатей на всю округу. Человек он был задушевный, любил принимать гостей, так что за столом у него всегда сидело человек сто. Он живо входил в нужду человека и не скупился дать ему хоть тысячу ланов. Гости и приятели занимали у него деньги и никогда не отдавали.
Однако среди них был некто Гун Мэн-би, родом из Шэньси, – этот за всю свою жизнь ни у кого ничего не просил. Бывало, он придет – и весь год проведет у Лю. Речь у Гуна была изящная, живая; Лю сидел и спал с ним чаще, чем с другими.
У Лю был сын, звали его Хэ. Ко времени, о котором сейчас разговор, ему еще завязывали на голове рожки[290]. Он звал Гуна дядей, а тот тоже охотно с ним играл. Бывало, Хэ придет из школы домой – а Гун сейчас же начинает с ним выламывать из пола кирпичи и куски их закапывать в землю, словно клад серебра, – все это смеясь и шутя. Было пять комнат, и они почти все полы пораскопали и понаделали кладов. Над Гуном смеялись, ставя ему на вид ребячество, но Хэ это нравилось: он любил Гуна, несмотря ни на что, и привязался к нему больше, чем к кому другому из посещавших дом гостей.
Прошло лет десять. Дом начал мало-помалу опустошаться. Уже не хватало на нужды большого гостеприимства, и гости стали понемногу редеть. Тем не менее человек с десять все еще засиживались до поздней ночи за беседой, как и в былое время.
Года Лю завечерели, а дела с каждым днем все падали и падали, но он все еще нет-нет да отрежет, бывало, от себя земли, чтобы на вырученные деньги готовить дома кур да каши. А Хэ тоже был из транжир. Глядя на отца, и он тоже заводил себе компании мальчуганов-приятелей. Отец никаких запретов на это не налагал.
Немного времени еще прошло, Лю захворал и умер. А к этому времени дело дошло до того, что не на что было устроиться с похоронной обстановкой. Тогда Гун достал денег из собственной мошны и справил Лю весь обряд. Хэ проникся к нему еще большим чувством и стал теперь доверять дяде Гуну решительно все – и малое, и крупное.
А Гун, как, бывало, ни придет к ним откуда-нибудь, непременно тащит в рукаве черепок. Придет в комнату и, глядишь, бросит его куда-нибудь в темный угол. Зачем это он делал, теперь уже решительно никто не мог понять.
Хэ все время жаловался Гуну на свою бедность.
– Нет, – возражал ему Гун, – ты не знаешь, как трудно бывает человеку в горе. Что тут говорить о безденежье? Дай тебе хоть тысячу ланов – ты сейчас же все спустишь!.. Настоящий мужчина мучится только тем, что он себя еще не утвердил, а тревожиться о бедности – стоит ли?
Однажды Гун стал прощаться с Хэ, сказав, что собирается домой. Хэ заплакал и все твердил, чтобы Гун поскорее приходил назад. Гун обещал и с этим ушел.
Хэ все беднел и не мог уже себя прокармливать. Все, что было получено за заклады, понемногу исчезало… Хэ со дня на день ждал прихода Гуна, рассчитывая, что тот сразу все устроит. А Гун, как говорится, стер свои следы, скрыл свою тень, ушел – словно желтым журавлем улетел…
Еще при своей жизни Лю сосватал Хэ дочь некоего Хуана из Уцзи. Это была старая, видная, состоятельная семья. Время шло. Прослышав, что Лю обеднел, Хуан начал про себя каяться в своем решении. Когда Лю умер, ему послали траурное оповещение, но он даже не
