Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
– Такого глупого сына, знаете, лучше вовсе не иметь, – смеялась та в ответ.
Госпожа еще более разгневалась и боднула головой молодую. Служанки бросились их разнимать и уговаривать. Как раз во время этой суматохи и ссоры вдруг одна из прислуг доложила:
– Барич дышит!
Госпожа отерла слезы, потрогала его, а дыхание уже – сю-сю – так и заходило. Сильный пот обильно засочился, промачивая насквозь тюфяки и матрацы. Так прошло время – ну, чтобы поесть, – и пот прекратился. Вдруг больной открыл глаза и стал озираться вокруг, на все четыре стороны. Оглядел всех слуг, которых, по-видимому, не узнавал.
– Все, что было прежде, я сейчас вспоминаю, – словно проснувшись ото сна, сказал он. – Что это значит?
Видя, что его слова уже не идиотские, госпожа пришла в сильное удивление и потащила его к отцу. Тот и так и этак неоднократно испытывал его – действительно не идиот! Отец страшно обрадовался, словно получил какую-нибудь редкостную драгоценность.
Поставили теперь кровать на ее прежнее место, постлали снова на ней одеяло, положили подушку и стали смотреть. Молодой вошел в спальню и выслал всех прислуг. Наутро заглянули в спальню – кровать была незанятой и стояла зря. С этих пор идиотские, с одной стороны, и сумасшедшие – с другой, выходки более не повторялись.
Супруги жили тихо и любовно, согласно, словно цитра цинь и гусли сэ, словно один был тенью другого.
Так прошел с чем-то год. На Вана последовал со стороны одного из приверженцев цензора донос, по которому он был лишен должности и еще потерпел небольшое наказание. У него давно хранилась яшмовая ваза – подарок гуансийского губернатора, цена которой была несколько тысяч ланов. И вот он хотел отдать ее в виде взятки тому, кто, так сказать, занимал дорогу. Молодая увлеклась вазой, держала и рассматривала ее, пока она не выпала у нее из рук и не разбилась вдребезги. Полная смущения и стыда, она сама явилась с повинной. Ваны как раз были в невеселом расположении духа из-за потери должности и, узнав об этом происшествии, рассердились и в оба рта пустились ее ругать. Молодая, вся в гневе, вышла и сказала их сыну:
– Живя здесь в твоем доме, я сохранила в живых и в сохранности не одну только какую-то вазу. Как можно после всего этого не оставить мне никакого, как есть, лица[204], никаких глаз? Говоря с тобой серьезно, я должна тебе заявить, что я не человек. Мать моя в беде, грозившей ей от Грома Громового, встретила и глубоко почувствовала заступничество и крылья твоего отца. Кроме того, у нас с тобой была предопределенная доля на пять лет. Вот ввиду всего этого мать и послала меня сюда, чтобы отблагодарить за оказанную ей в свое время милость, а также чтобы исполнить данный тогда же обет. О тех плевках, о той брани, которые я терпела здесь у вас, о тех вытасканных у меня волосах не стоит и говорить: этого просто не сосчитать. Знаешь, почему я не ушла сейчас же? Да потому, что пятилетней нашей любви еще не исполнился срок. Ну а теперь – зачем мне еще здесь оставаться?
И в ярости вышла. Муж погнался было за ней, но она уже исчезла. Ван, придя в себя, все понял ясно и почувствовал себя совершенно потерянным. Полный раскаяния, он видел всю невозможность загладить свой промах.
Молодой Ван вошел в спальню, посмотрел на оставшиеся после жены косметики, на брошенные шпильки и горько заплакал, полный желания умереть. Ему ни сон, ни еда не были сладки, и с каждым днем он все хирел и замирал. Ван, сильно удрученный этим зрелищем, быстро собрался устроить ему, как говорится, «клеевую скрепу»[205], чтобы рассеять тоску сына, но молодого Вана это не радовало. Единственно, о чем он думал, – это как бы найти хорошего художника, который написал бы портрет Сяо-цуй. Днем и ночью стал он делать у портрета возлияния и читать молитвы.
Так прошло чуть ли не два года. Однажды ему случилось возвращаться домой из какой-то чужой деревни. Уже блистала светлая луна. За деревней находился сад с павильоном, принадлежавший родне Вана. Ван, проезжая верхом, услыхал за стеной сада чей-то смех. Остановил лошадь, велел конюху держать ее за узду, влез на седло и заглянул в сад: там гуляли и резвились две девушки. Луна зашла за тучи, стало темновато, разобрать было не очень-то легко. Он слышал только, как одна из них, одетая в бирюзовое платье, сказала другой:
– Слушай, ты, холопка, надо бы тебя выгнать за ворота!
Другая же, одетая в красное, ответила:
– Как так? Ты в саду моей семьи и вдруг кого же это собираешься выгонять?
– Ты, холопка, право, бессовестная, – возразила та, в бирюзовом. – Сама не умела быть женой, так что люди ее выгнали, и вдруг нахально признает своим чужое владение!
– А все-таки, знаешь, я лучше тебя, старшей холопки, на которую нет желающего обратить внимание.
Так отвечала ей дева в красном. Ван вслушивался в ее голос – что-то уж больно похож он на голос Сяо-цуй. И Ван громко окликнул ее. Женщина в бирюзовом ушла.
– Ну, пока что, – сказала она на прощанье, – я с тобой спорить не буду. Твой мужчина, смотри, пришел!
Тут дева в красном подошла к Вану: действительно, это Цуй. Вана охватил беспредельный восторг… Она велела ему лезть на забор, затем дала руку и спустила его вниз.
– Два года мы не виделись, – сказала она, – вот и стал ты горстью высохших костей!
Ван схватил ее за руки, а слезы так и побежали вниз. Стал подробно рассказывать, как он о ней все время думал.
– Я, конечно, знала это, – сказала она. – Только, видишь ли, у меня не было лица, с которым я могла бы снова показаться у ваших. Сегодня я забавлялась тут со старшей сестрой, и опять пришлось нам встретиться. Этого достаточно, чтобы убедиться в том, что предопределенной связи судеб избежать нельзя. Пожалуйста, поедем домой вместе. Если ж нельзя, сделай одолжение, останемся в этому саду!
Ван согласился и послал слугу, чтобы тот бежал домой и сообщил госпоже. Та в испуге вскочила, села в кресло, которое несут на плечах, и поехала. Там она открыла ключом сад и вошла в павильон. Молодая Ван бросилась к ней, пала в ноги и так ее встретила. Госпожа схватила ее за руки и, проливая слезы, стала усердно докладывать ей о своих ошибках, даже не оправдываясь и не извиняя себя.
– Если ты нимало не помнишь о палках и розгах, то, пожалуйста,
