«Планы сражающихся царств» (исследование и переводы) - Ким Васильевич Васильев
Такого рода выводы могли бы показаться правдоподобными, если бы от рассматриваемого памятника и создавшей его эпохи не сохранилось ничего, кроме небольшого числа обращенных к правителям Сражающихся царств речей-советов, речей-наставлений, для которых характерны длинные морализующие рассуждения, излишнее многословие в разработке отдельных пунктов аргументации и бросающаяся порою в глаза чисто физическая невозможность сообщаемых в них фактов. В этом случае весьма отдаленное формальное сходство последних с некоторыми образцами античной ораторской прозы стало бы единственным основанием для определения их характера и происхождения. Представляется вполне резонным, что при отсутствии какого-либо культурно-исторического контекста поверхностные аналогии с софистической риторикой заставили бы принять данные речи за пустые словесные ухищрения, полностью лишенные видимых реальных связей с действительностью.
Однако перед нами памятник, характеризующийся разнообразием повествовательного материала, разноликостью стилистической манеры, противоречивостью политических воззрений. Еще более важным представляется то, что в период Чжаньго, с которым связано содержание памятника, был создан ряд дошедших до наших дней исторических сочинений («Повествования о царствах», «Цзо чжуань»), дающих представление как о формах, так и об идеологических тенденциях тогдашней историографии. На протяжении этого периода сложилась богатая философская литература, в которой отразились характерные черты культурной и политической жизни Сражающихся царств. Того, кто будет судить о содержании «Планов Сражающихся царств» на основании этого богатого и разноголосого комплекса как внутренних, так и внешних по отношению к памятнику данных, вряд ли удовлетворит взгляд на него, как на набор риторических упражнений. Остановимся на некоторых внешних данных, которые, как нам кажется, особенно остро противоречат выводам американского ученого.
Теперь, когда в результате усилий историков разных стран достаточно хорошо изучен характер государственности и социально-политической жизни в древнем Китае, можно считать аксиомой утверждение, что там «не было почвы для расцвета ораторского искусства»[302]. До нас не дошло никаких известий о преподавании красноречия в школах ни в конце эпохи Чжоу, ни в начале Хань. Отсутствие публичного красноречия и необычайная ограниченность и специфичность той сферы, где прибегали к искусно построенной речи, препятствовали сложению в древнем Китае развитой риторической традиции, аналогичной по своему характеру античной.
Некоторые западные исследователи пытаются представить дело так, будто бы камерное красноречие древнекитайских придворных советников, философов и проповедников конфуцианской морали породило, подобно публичному красноречию античных ораторов, свою собственную риторическую теорию и практику. Следы ее обычно находят в главах «Трудности говорящего» и «Трудности убеждающего» трактата «Хань Фэй-цзы» и в главе «Речи, сказанные кстати» трактата «Люй ши чуньцю»[303]. Однако мнение это не соответствует истине, ибо ни общие принципы построения речей, ни особые ораторские приемы, ни техника речи не нашли отражения в их содержании. В каждой строке этих глав авторы трактатов подчеркивают, что эффективность речи-совета, речи-убеждения зависит не от ее построения, не от способностей говорящего, а от умения последнего выбрать подходящий момент, когда правитель благосклонно отнесется к поучению. Действительно, в главе «Трудности убеждающего» сказано: «Трудности убеждающего — не есть трудности, которые зависят от моих знаний, вложенных в убеждающую речь, не есть трудности, которые зависят от моих способностей рассуждать, делающих ясными мои взгляды, не есть, наконец, трудности, которые зависят от моего дерзкого желания вложить все свои способности [в убеждающую речь]. Они состоят в том, чтобы, зная направление мыслей того, с кем говорю, согласовать с ним сказанное мною»[304]. Следовательно, рассматриваемые здесь «методы убеждения» никакого отношения к риторике не имеют. По сути дела, это некоторые практические выводы из ходячей политической мудрости периода Чжаньго, призывавшей во всем и всегда применяться к обстоятельствам. Содержание вышеупомянутых глав весьма ярко свидетельствует о том, что в древнем Китае образованный человек, стремившийся к государственной деятельности, должен был выработать в себе совершенно иной комплекс умений и социальных реакций, нежели гражданин античного полиса. В этих условиях искусство построения речи у носителей древнекитайской образованности, очевидно, ограничивалось рамками практических потребностей.
Следует добавить, что подготовка так называемых странствующих ученых и представителей некоторых других групп, относившихся к социальной категории ши[305], включала, по-видимому, какие-то элементы риторики. Об этом, в частности, говорится в одной из полемических тирад трактата «Хань Фэй-цзы»; «Если взять тех, кто совершенствуется в литературе и науках, упражняется в речах и беседах, то они не трудятся на полях, но обретают богатство»[306]. Однако нет никаких оснований предполагать, что упоминаемая здесь выработка навыков практического красноречия была отражением развитой риторической традиции. Как мы уже отмечали, в древнем Китае не было для нее ни общественно-исторических условий, ни социальной силы, которая могла бы стать ее созидателем и носителем. Что касается «странствующих ученых», то они, судя по тем немногочисленным объективным свидетельствам современников, которыми мы располагаем, играли третьестепенную роль в общественном организме Сражающихся царств[307] и раннеханьской империи. Будучи категорией весьма неопределенной в политическом и идеологическом отношении, они обычно выступали в качестве разного рода царских дипломатических агентов и доверенных лиц государственных деятелей. В своих устных выступлениях и посланиях они выражали взгляды и мнения своих «патронов». Нет никаких достоверных данных о наличии развитых взаимных связей или преемственности в их среде. В таких условиях эта среда вряд ли могла выработать и постоянно поддерживать устойчивую школьную традицию риторического образования.
Приступая к изучению речей памятника, Крамп практически оставил в стороне данные древнекитайской литературной традиции, которые свидетельствуют, что в период Чжаньго вымышленная речь-совет была обычным конструктивным элементом исторического повествования, а также философских и этико-политических сочинений. Он изолировал речи «Планов Сражающихся царств» от их историко-культурного контекста. Относя их к категории лишенных конкретно-исторического содержания образцовых речей, пригодных для школьных целей, Крамп исходил не из внутреннего анализа, а из стремления провести «удобную» аналогию с фиктивными историческими речами поздних софистов: «На протяжении так называемой второй софистики в греческой и римской риторике получил распространение обычай, когда риторы предлагали своим ученикам [в качестве темы] исторические или легендарные события, по поводу которых последние должны были дать совет или предложить образ действий, как если бы они действительно были там. Эти школьные упражнения позднее стали весьма популярными как форма публичного красноречия, в которой риторы проявляли свое умение придумывать новые и замысловатые убеждающие речи и советы, соответствовавшие историческим ситуациям далекого прошлого. Эти упражнения получили название свазорий... Предположим, что китайская риторическая традиция включала такую схему, как свазория, предназначенную для обучения людей искусству убеждения; разве это не объяснило бы многое из того, что является наиболее загадочным в "Интригах" (т. е. в "Планах Сражающихся царств". — К.
