Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном - Бахауддин Валад
Суфии — современники Бахауддина — полагали, что наиболее глубокая передача происходит не с помощью книг, а через присутствие. Писанье совместно творим мы губами Под снегопадом чистых сердцами (это двустишье без указания авторства приводит Бади-уз-Заман Фурузанфар в изд.: «Жизнь мевланы Джалал уд-Дина Мухаммада, известного как Моулави».). Бахауддин обрел большую известность в основном благодаря своим ежедневным беседам, где открыто критиковал правителя и его советника, влиятельного философа Фахра-э Рази. Известные богословы и образованные знатоки закона приходили издалека, чтобы послушать его. Такие беседы были наиболее действенным способом обнародования идей. Редкие, старательно скопированные собрания высказываний Бахауддина, « Маариф», являлись эзотерикой, предназначенной для глаз очень немногих, и до сих пор эти собрания почти недоступны Западу.
Руми сожалел, что ему пришлось поселиться в городе Конья в Руме (откуда и происходит прозвище Руми) — области Анатолии, находившейся под романским влиянием. Он жаловался на отсутствие там родов, подобных роду его отца, и потому ему (Руми) приходилось слагать стихи, чтобы развлечь слушателей. Он ощущал себя поваром, который, в отличие от своих гостей, не любит рубец, но вынужден брать в руки кишки, вызывающие у него отвращение, чтобы промыть их и приготовить блюдо, которое самому ему не по нраву. Так создавалась наиболее утонченная мистическая поэзия —деликатнейшее из всех когда-либо подаваемых к столу блюд. В этом дневнике нас в первую очередь привлекают непринужденность и прямота, интимная непосредственность отношений человека и божества, Дружба, безместное, невыразимое присутствие, или «со-бытие» (ма'ийят), близость, струящаяся сквозь все существа. «С Тобой везде, где бы Ты ни был», — говорится в Коране (57:4), — и мы слышим необъяснимую, но реальную слитность местоимений.
Н. Дж. Дауд говорит об этом феномене во введении к своему переводу Корана: «В одной и той же фразе Бог говорит о Себе то от первого лица множественного числа, то от первого лица единственного числа, то от третьего лица единственного числа». Также и Бахауддин в своем « Маарифе» свободно переходит от своего «Я» к божественному «Мы» (Корана) и вновь возвращается к «Я». Эта прозрачность и текучесть — часть вклада Бахауддина в мистицизм. Его записи отражают слияние отдельных «Я», древо голосов. Мы приветствуем это, принципиально снимая кавычки с цитат в его тексте. Практически все они убраны. В рукописи « Маарифа» тринадцатого века на фарси их нет. Выделение цитат появилось лишь в современном фарси. В любом случае мы ощущаем, что тайна того, кто говорит — и кому, — глубже, чем знание правил пунктуации. Видно, что Бахауддин, будучи то одним «Я», то другим (см. 1:277—278), и сам не знает, откуда исходят слова, кто именно их произносит. Таинство соприкасается с ним в тот миг, когда изъясняет себя — и остается вне слов. Друг помогает Бахауддину, они пишут текст совместно. Суфии говорят: Бог — в выдохе как видимый, внешний мир, бытие (текст), и во вдохе — как небытие, скрытые, незримые миры (вдохновение). Бахауддин видится нам как точка схода многих пространств и линий, а не только как поэт, создатель оригинальных заметок или талантливый богослов, чьи блестящие образы высвечивают тьму пещеры незнаемого. Отмечая эксцентричную самобытность Бахауддина, мы должны отметить и другую, умеренную, возможно, более полезную сторону его заметок: это повседневная религиозная практика жизни того времени. Эта сторона не превалирует в рукописи, но, чтобы оценить Бахауддина по достоинству, следует вчитаться в 1:150. Вот извлечения из этих заметок: «Значение поклонений вот в чем: мы сопротивляемся физическим влечениям, чтобы насладиться величием непроявленного... Либо ты находишься в сердце и душе и действуешь оттуда, либо твоя жизнь будет исходить из животной души, нафса, похоти и жадности — свойств того, что смертно и не склонно к принятию благодати Милосердного». Мы хотели было опустить эту главку, решив, что перед нами просто изложение привычного подразделения на тело и душу, столь ненавистное Уильяму Блейку. На самом деле мы рассматриваем Бахауддина в терминах Блейка, пусть и в менее кардинальном варианте (Английский поэт Уильям Блейк (1757—1827); жил на шестьсот лет позже Бахауддина. — Прим. рус. перев).
Блейк полагал, что деление на тело и душу, подобное предполагаемому здесь, является источником жестокостей, подавления половой сферы и уничтожения радости. Мы согласны с этим, но есть и другая сторона. Человеческим существам действительно присущи похоть и ненасытность, жадность и лень, повинующиеся собственным, властным, не столь вечным побудителям. Следуя им, мы иногда доводим себя до состояния, которое никто уже не примет за дом души. Есть ошибки, их можно совершать, даже если мы слышим другие голоса — интуиции, души и сердца. Конфликт и подразумеваемые границы, что обозначены в данной главке, действительно существуют. Тело нуждается в строгостях, чтобы по-настоящему глубоко воплотить душу. Еврейский богослов и философ Абрахам Хешель пишет в книге «Бог в поисках человека»: «Мы не должны ни третировать тело, ни обожествлять дух. Тело — это основа, шаблон, закон; дух — внутреннее развитие, непосредственность, свобода. Тело без духа — труп, дух без тела — призрак».
Бахауддин может, и зачастую так и делает, обращаться к определенному человеку — в 1:150, которому очерченные религией рамки необходимы в качестве действенного ограничения, и потому истина может быть относительной. Тело и душа действительно сливаются в единстве постижения и желания. Кроме того, существует божественная субъективность, способная проглядывать через линзу человеческого желания, обращая его в часть тайны.
Любовь Бахауддина к человеческой энергии в любой форме кажется нам необычайно привлекательной. Он, как и Уитмен, приемлет все, говоря, что мы масштабные и противоречивые существа, облаченные в безрассудные щегольские формы. Но он также владеет и клинком отрицания как некой гранью, открывающей нас духу иным путем. Оба подхода истинны, актуальны и необходимы. Они поддерживают друг друга. Мы уклоняемся от признания этого, но революционные высказывания Блейка, мудрые и тонкие, — еще не все снаряжение для путешествия. «Изобилие — красит». «Энергия — вечное блаженство», — говорит Блейк. Но не всегда. Есть законная доля бестолкового изобилия и энергий, которые определенно разрушают наше духовное сознание. Достижение равновесия между жесткой дисциплиной и покорностью — одна из важнейших загадок для человека, конечная цель жизни. Бахауддин обитает внутри этой задачи — как и многие из нас.
Также следует подчеркнуть, что, будучи преданным мусульманином, он благоговеет перед Кораном. Он помнит весь Коран наизусть и щедро уснащает свой текст кораническими стихами. В одном месте он пишет: «Мне вспомнился стих из Корана, и хоть он не относится к теме, я приведу его». Подобная вдохновенность стихами Корана изумительна и неподдельна. Цифры в тексте «Дневника» в круглых скобках — отсылки к сурам(стихам) Корана. Отметим, что Бахауддин редко приводит стих полностью. Он берет одну фразу или несколько слов, относящихся или даже не относящихся к ходу его мысли, и вписывает их по-арабски. ( — Прим, англ, перев. В русском переводе данной книги при цитировании Корана использовался также перевод М. Н. — О. Ослеанова. — Прим. рус. перев. Джон Мойн)
Заметки о переводе и версиях « сэма»
Джон Мойн
Уложить в слова мистическое знание неимоверно сложно. То, что приходит через присутствие, слова выхолащивают и искажают. Еще печальнее переход к тому, что остается на листе, когда высыхают чернила. Восемьсот лет пролегло между временем, когда эти глубоко интимные заметки легли на бумагу и вновь возродились на английском языке американцев, в публикации двадцать первого века. Пришлось преодолеть немало трудностей, но дело того стоило. Работа проходила следующим образом.
