Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
— Как же нелепо, что мы старались превзойти друг друга в скрытности! — сокрушался Гэндзи. — У меня вовсе не было намерения скрывать свое имя, просто я не привык еще совершать поступки, которые считаются предосудительными. Государь неустанно наставляет меня, стараясь укрепить в благонравии, да и высокое положение сковывает свободу действий. Любая шутка, случайно слетевшая с моих губ, тут же подхватывается молвой, приобретая ложную значительность. Словом, живется мне нелегко. А ваша госпожа с первой встречи завладела моей душой, какая-то неодолимая сила влекла меня к ней. Во всем, что произошло, видится мне предопределение. Эта мысль умиляет и печалит меня, но в ней же — источник нестерпимой горечи. Для чего моя любовь к ней была так велика, ежели судьбе угодно было связать нас на такой короткий срок? Расскажите же мне о ней все, что знаете. Стоит ли скрывать теперь? Через каждые семь дней надобно будет писать имена будд,[107] но для кого? И о ком мне молиться?
— Разве могут быть у меня от вас тайны? Да, до сих пор я молчала, полагая, что не пристало мне после кончины госпожи легкомысленно разглашать то, что сама она предпочитала держать в тайне, но теперь… — отвечала Укон. — Родители ее рано ушли из этого мира. Отец, имея чин тюдзё и Третий ранг, прозывался Самми-но тюдзё. Он нежно любил дочь, но, видно, пришлось ему претерпеть немало невзгод, связанных с продвижением по службе, и недостало сил влачить эту жалкую жизнь. Вскоре после того как его не стало, случай свел ее с господином То-но тюдзё (тогда он был еще сёсё). Около трех лет дарил он ее своим вниманием, но вот осенью прошлого года из дома Правого министра[108] пришло письмо, полное угроз и оскорблений, и моя робкая госпожа, потеряв голову от страха, поспешила укрыться у своей кормилицы в Западном городе.[109] Однако жить в столь неприглядном месте было ей не под силу, и она решила перебраться куда-нибудь в глухое горное селение, а поскольку в нынешнем году это направление оказалось под запретом,[110] временно поселилась в том жалком жилище. Ах, как она страдала, что вы обнаружили ее там! Госпожа была очень застенчива и больше всего на свете боялась, что кто-нибудь может проникнуть в ее тайные думы. Наверное, поэтому она и показалась вам слишком скрытной.
«Да, так и есть», — думал Гэндзи, сопоставляя ее рассказ с историей, когда-то услышанной от То-но тюдзё, и с еще большей нежностью вспоминал ушедшую.
— То-но тюдзё сетовал, что никак не может найти дитя, — сказал он. — Значит, в самом деле…
— Так, позапрошлой весной у нее родилась девочка, и премилая.
— Где же она теперь? Привезите ее сюда, никого не ставя о том в известность. Я был бы счастлив получить прощальный дар от той, чью утрату никогда не перестану оплакивать, — просил Гэндзи. — Я понимаю, что следовало бы сообщить обо всем То-но тюдзё, но не хочу навлекать на себя необоснованные упреки. Так или иначе, коли возьму я это дитя к себе, кто посмеет меня осудить? Постарайтесь же придумать какой-нибудь убедительный предлог для кормилицы — ведь есть же у нее кормилица? — и привезите девочку сюда.
— А как я была бы этому рада! — отвечала Укон. — Мне невыносима мысль, что дочери моей госпожи придется расти в Западном городе. Не нашлось никого, кому можно было бы доверить ее воспитание, вот и пришлось отдать кормилице…
Этот тихий вечерний час был исполнен особенного очарования. Трава в саду перед домом уже засохла, еле слышно звенели насекомые, а листья на деревьях сверкали яркими красками — словом, красиво было, как на картине. Любуясь садом, Укон подумала: «Чаяла ли я когда-нибудь, что буду жить среди такого великолепия?» Ей стыдно было даже вспоминать бедное жилище за изгородью, увитой цветами «вечерний лик».
Из зарослей бамбука донеслись не очень благозвучные стоны домашних голубей, и перед мысленным взором Гэндзи возникла прелестная фигурка ушедшей: как напугали ее эти птицы в том заброшенном доме!
— Сколько же ей было лет? Она казалась удивительно хрупкой, слабой, я никогда не встречал подобной женщины. Но, может быть, причина в том, что дни ее были уже сочтены?
— Госпоже едва исполнилось девятнадцать. Когда ее кормилица, а моя мать, покинув нас, перешла в мир иной, отец моей госпожи, господин Самми-но тюдзё, взял меня к себе, и я выросла вместе с его дочерью, ни на миг не разлучаясь с ней. А теперь… Ужели я смогу и дальше жить в этом мире? Право, не зря говорят: «Не спеши привыкать» (33). И в ней, такой слабой, такой беспомощной, я все эти долгие годы видела свою единственную опору.
— Своей беспомощностью женщины и пленяют. Я не знаю мужчины, который ценил бы супругу свою за властный и твердый нрав, — заметил Гэндзи. — Вот я, например, будучи человеком мягким и нерешительным, всегда предпочту женщину робкую, застенчивую, готовую в любых обстоятельствах — даже если ей грозит опасность быть обманутой — покориться воле мужа. Такую можно воспитать по своему усмотрению, и она никогда не потеряет в твоих глазах привлекательности.
— Именно такой женщиной была моя госпожа, — вздыхая, отвечала Укон. — Ах, какое горе, какое горе! — И она залилась слезами.
Небо затянулось тучами, подул холодный ветер. Задумчиво глядя куда-то вдаль, Гэндзи сказал, словно про себя:
-
Почудится вдруг:То не туча вдали, а дымОт костра погребального…И таким неожиданно близкимНочное покажется небо.
Но Укон и ответить не могла. «Ах, если б госпожа была здесь», — подумала она, и сердце ее тоскливо сжалось.
Теперь Гэндзи вспоминал с нежностью даже назойливый стук вальков, услышанный тогда в ее доме. Так, «самые длинные ночи…»[111] — произнес он, укладываясь на ложе.
Иногда к нему наведывался Когими, однако Гэндзи больше не передавал через него писем, как бывало прежде, и супруга Иё-но сукэ с сожалением думала о том, что он, вероятно, окончательно разочаровался в ней. Но тут пришла весть о его болезни и чрезвычайно ее опечалила. Мысль о предстоящем отъезде в дальнюю провинцию приводила ее в отчаяние, хотя, казалось бы… И вот решилась она испытать: помнит ли он ее или уже забыл?
«До меня дошел слух о Вашей болезни. Могу ли выразить словами…
Ты мне не пишешь,Не спешишь спросить, отчегоНе писала к тебе.Дни влекутся… О, если б ты знал,В каком смятенье душа…
О, как верно сказано: «Меньше всех на земле…» (34)» — вот что написала она Гэндзи.
Послание это было для него приятной неожиданностью. Впрочем, даже в эти дни Гэндзи часто вспоминал о ней.
«Стоит ли продолжать?.. (34) — спрашиваете Вы. Но подумайте, кто из нас имеет большее право…
Я изведал давно:Безотраден наш мир, он пуст,Как скорлупка цикады.Но на легких крыльях слов твоихКо мне снова вернулась жизнь.
Увы, как все шатко и непродолжительно в этом мире…»
Он писал неверной рукой, изобличающей телесную и душевную слабость, что, впрочем, сообщало его почерку необыкновенную изысканность. Значит, не забыл Гэндзи «скорлупку цикады» — ив сердце женщины печаль мешалась с радостью.
Так вот обменивались они посланиями отнюдь не без взаимной приязни, но супруга Иё-но сукэ не допускала и мысли о возможности более близких отношений. Ей просто не хотелось, чтобы Гэндзи счел ее вовсе не достойной своего внимания…
Между тем до Гэндзи дошел слух, что ту, вторую, женщину, которую он встретил когда-то в доме правителя Кии, начал посещать Куродо-но сёсё. «Странно! — удивился он. — Интересно, как бы он отнесся?..» Не желая ранить чувства Куродо-но сёсё и вместе с тем не в силах противиться искушению узнать что-нибудь о его супруге, Гэндзи решился передать ей с Когими письмо.
«Знаете ли Вы, что я умираю от тоски?..
Мискант у стрехиМимоходом связал однажды.А когда б не связал,Непришлось бы теперь его листьяУпреков росой окроплять».
Прикрепив письмо к длинному стеблю мисканта, Гэндзи, наставляя юного гонца своего, сказал:
— Смотри, чтоб тебя никто не заметил.
А сам подумал: «Даже если мальчик допустит оплошность и письмо попадет в руки Куродо-но сёсё, тот догадается, что это был я, и она наверняка будет прощена». Поразительная самонадеянность, не так ли?
Когими передал женщине послание Гэндзи, когда Куродо-но сёсё не было рядом, и она так обрадовалась — хотя и смутилась, конечно, — что не задумываясь ответила письмом, неумелость которого объясняется отчасти тем, что отвечать пришлось слишком быстро:
«Ветра нежный порывНадежду вселяет, но все жеСлишком низко растетМискант, и, покрытые инеем,Поблекли, сжались листы…»
Несовершенство почерка она постаралась возместить нарочитой изощренностью, но изящества в письме не было. Гэндзи вспомнилось ее лицо, озаренное огнем светильника. «А та, другая, чинно сидела напротив, и с первого взгляда стало ясно, что забыть ее будет нелегко. Эта же, не проявляя особой душевной тонкости, веселилась и болтала не переставая, вполне довольная собой», — вспоминал он, но и дочь Иё-но сукэ не была ему неприятна. Так, судя по всему, «горький опыт забыв», он готов был «снова для толков досужих дать повод» (35)…
