Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков
«Видя месяц и солнце, тоскую о том…»
{87}
Видя месяц и солнце, тоскую о том, кто ушел без возврата:Больше нет сына Лейлы, могучего Галеба, милого брата!..
Золотые светила с ним схожи лицом и душой благородной.Был он вхож и к владыкам, и был он обласкан любовью народной.
Больше нет сына Лейлы, прекрасного Галеба, друга и брата.Племя таглиб еще никогда не когтила такая утрата!
Если б Язбуль и Дамг, первозданные горы, узнали об этом,То склонили бы скорбно вершины, венчанные снегом и светом.
«Ты спишь в земле, Саид…»
{88}
Ты спишь в земле, Саид, утратив жизни силу.Да увлажнит Аллах дождем твою могилу!
Она твой вечный дом, в Истахре{89} возведенный.Уже не выйдешь ты на воздух раскаленный.
Да увлажнит Аллах дождем тот холмик малый!Под ним ты спишь, Саид, без памяти усталый.
Подушкою земля тебе отныне стала.Она и твой халат, она и покрывало…
А ты ведь был для всех как дождевая влага.Ты расточал себя лишь для чужого блага.
И засуха-беда была тогда бессильна.Была твоя любовь, как щедрый дождь, обильна.
Безмерна скорбь сейчас, когда песок зыбучийСокрыл тебя от нас, о друг мой самый лучший!..
Твоя вдова с детьми — со всеми пятерыми —Льет слезы без конца, захлебываясь ими.
Горячих слез поток ей размывает очи.А день вокруг поблек и стал угрюмей ночи.
«Зачастивший к виночерпию…»
Зачастивший к виночерпию, где напоят без отказа,Не постится и не молится, позабыв слова намаза.
Ночью трет больную голову, стонет, охает, бранится,А с утра все только думает, как ему опохмелиться.
Видел я подобных грешников, что лежат в пыли дорожной,Несусветную нелепицу мелет их язык безбожный.
Вспомнил я при этом зрелище, проходя поспешно мимо,Что лишь муки, муки адовы ждут их всех неотвратимо.
И, творя молитву вечером, я вознес хвалу АллахуЗа того, кто жизнью праведной божьему покорен страху.
«Разъяренная смерть объявилась в округе…»
{90}
Разъяренная смерть объявилась в округе,Поредел мой народ, оскудел он в недуге.
О, когда б я не знал, что бессильна мольба,Я молил бы тебя неотступно, судьба.
Я молил бы вернуть этих юных и сильных,Что лежат неподвижно в пределах могильных.
Поникаю душой, видя жалкий конецБлагородных умов и великих сердец.
Поникаю душой, слыша, как незнакомоСтонет Аджадж, верблюд мой, гонимый от дома.
О жена, мне так трудно сейчас потому,Что в беде не могу я помочь никому,
Что мечети безлюдны теперь, как пустыня,Что иссякла, как мертвый родник, благостыня,
И уже развалились умерших дома,И немало живущих лишилось ума…
Но среди молодых, уцелевших от мора,Есть врачи — есть вожди, что помогут нам скоро.
Вижу: скачут, повесив на копья плащи,Эти мощные всадники в хмурой ночи.
Кто-то, кажется, жилистой, тонкой рукоюПрикоснулся ко мне, дав начало покою.
Ночь проходит, но перед рассветом за нейСкачет несколько черных, высоких коней.
Нет, еще не остыло ты, чувство утраты,И тобой, словно камнем, надежды примяты!..
Сколько нежных красавиц ушло без любви,Затерялось во мраке, зови не зови!..
Сколько славных мечей опустилось навеки,Сколько слез обожгло материнские веки,
Сколько там кобылиц убежало в пески,Вырвав повод из мертвой хозяйской руки…
«Имеет каждый две души…»
Имеет каждый две души: одна щедра и благородна,Другая вряд ли чем-нибудь Аллаху может быть угодна.
И между ними выбирать обязан каждый, как известно,И ждать подмоги от людей в подобном деле бесполезно.
«События в пути неведомы заране…»
События в пути неведомы заране.Друзья, какую ночь провел я в Гарийяне!..
Был гостем у меня голодный волк поджарый,Быть может, молодой, быть может, очень старый.
Вздыхал он и стонал, как изможденный нищий,Уже не в силах сам разжиться нужной нищей.
Как тонкое копье, маячил он во мраке,А ближе подойдя, подобен стал собаке.
Когда б нуждался он в одежде и приюте,Я дал бы их ему, покорен той минуте.
Я поделился с ним едой своею скудной.Верблюды прилегли, устав с дороги трудной.
Поблескивал песок. Пустыня чуть вздыхалаИ в нежном блеске звезд со мною отдыхала.
Не будет путник тот угрюмым и суровым,Что даже волка смог пригреть под звездным кровом
«Ахталь, старый смельчак…»
{91}
Ахталь, старый смельчак, несмотря на враждебные силыПеред смертью своей посетил гордых предков могилы.
Аль-Фараздаку взять под охрану от ярости мираПоручил он и мать, и стада молодого Джарира.
Значит, племя Кулейба спасти их способно едва ли.За подобным щитом не укрыться от злобы и стали.
Тонок он и дыряв, словно кожа на ножках овечьих.Эти люди Кулейба — подонки, хоть выспрення речь их.
На обиду они не ответят хотя бы обидой.Пред угрозой дрожат, как при виде гюрзы ядовитой.
А во время войны не видать их на поле сраженья —За верблюжьим горбом замирают они без движенья.
Эти трусы Кулейба по-песьи скулят под пинками.Как бараны они, обмаравшись, трясут курдюками.
Это племя бежит, захвативши пожитки в охапку.Отшвырнул я его, как хозяйка — негодную тряпку!
«Я раскаяньем злым томим…»
Я раскаяньем злым томим и не в силах найти покой.Разведен я с моей Навар. Как не думать о том с тоской!
Ведь покинуть ее навек — это значит утратить рай.Как Адам, я лишен его безвозвратно — хоть умирай!..
Ныне я подобен слепцу, что глаза себе самому,Обезумевши, проколол и при жизни сошел во тьму.
Разлучен с любовью Навар, одиноко бреду в пески.Заменить ее мне могла б только смерть от своей руки.
О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар —Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава
Мы расстались не потому, что она наскучила мне,—Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.
«Случалось мне порой…»
Случалось мне порой, бледнея от стыда,Считать себя глупцом, но трусом — никогда.
И вот я повстречал в скитаниях ночныхЧудовищного льва средь зарослей речных.
И грива у него была, как черный лес,И каждый коготь был, как месяц, нож небес.
Разинутая пасть ревела, как прибой,Где в пене на клыки напорется любой.
Душа в моей груди померкла, словно свет.Но я вскричал: «Вперед! Нам отступленья нет!
Коль ты, злодей ночной, сразиться сгорячаОсмелишься со мной — отведаешь меча!
Ты все-таки слабей, чем, например, Зияд{92}.А ну-ка прочь, злодей! Поберегись! Назад!»
Ему навстречу я шагнул с мечом в руке,И зверь, взмахнув хвостом, укрылся в тростнике.
«Случись твоей судьбе…»
