Часть 1. Ранняя поэзия - Коллектив авторов
Здесь Дао названо "праотцем" (Цзун) — двумя стихами ниже Лао-цзы назовет его неуничтожимое духовное начало Праматерью, и в этом не будет противоречия: мужское и женское начала нерасторжимо соединены в своем истоке; разделения еще нет, оно произойдет, когда будет произнесено слово, названо Предвечное Имя ("чан Мин") и начнется отсчет времени эволюции мира; в запредельных же сферах Дао существует в целокупности, объединяя двоичное в единичном подобно "элохим" — "божествам", упомянутым в самом начале Библии.
Следующее четверостишие (начиная со строки: "Она притупляет твои острия") вновь повторяется в стихе 56, и это дает основание целому ряду исследователей полагать, что в данный стих оно включено по ошибке. Однако коль скоро уже в мавандуйских рукописях II до н. э. и дуньхуанских рукописях Чжан Дао-лина (II в. н. э.) текст дан в своем "нелогичном" виде, не будем нарушать двухтысячелетнюю традицию.
Вариантов толкования этого отрывка много даже в комментаторской литературе — переводчики же добавляют свои прочтения. Но в целом мы, наверное, не ошибемся, трактуя его как описание изменений человеческого "я" при переходе от бытия к небытию, при погружении в гиперпространство Дао. Термин "измененное сознание", введенный психологами для характеристики медитативного и других "альтернативных" состояний человеческой психики, как нельзя лучше квалифицирует момент трансцензуса, вхождения в запредельную сферу. Им снимаются все противоречия, вся "разрегулированность", свойственные бытию: странствуя в бесконечных просторах Дао, человек ощущает себя перешедшим на иной уровень и в иное качество.
Острие иглы ("чжуй") — символ сосредоточения и противоборства, преодоления и борьбы, оно однонаправленно, а потому — преходяще, древние комментаторы отождествляли острия с человеческими страстями (Хэшан-гун), человеческой тягой ко злому (Чжан Дао-лин), с желанием двигаться вперед ("цзинь") к славе и почестям (Хэшан-гун). Что же касается уз, то "Старец с берегов Реки" и Гу Хуань (V в.) видят здесь прежде всего общую "повязанность ненавистью". Всякого рода связи и взаимоотношения, совокупность которых, по определению Маркса, и составляет человеческую личность, незримые нити, идущие от одного человека к другому, разного рода жизненные хитросплетения и "Гордиевы узлы" — все, что опутывает человека и держит его в этом мире, составляя самое жизнь, при погружении в Дао распадается и исчезает. Однако если до сих пор комментаторы более или менее единодушны, то относительно следующих строк мнения резко расходятся.
Вообще, целый ряд авторов полагает, что в данном четверостишии описан не результат вхождения в Дао, а некое предварительное усилие, необходимая для этого аскеза ("Притупи свои острия..." и т.д.). Соответственно две следующие строки звучат как призыв к самоуничижению и смирению: ведь Дао подобно воде, которая стремится занять самое низкое положение в этом мире, и, чтобы слиться с ним, человек должен ему уподобиться. "Умерь свой блеск, смешайся с прахом" — приблизительно так звучат эти строки в интерпретации сторонников аскезы (Гэ Хун, например, в "Жизнеописании Лао-цзы" именно этими словами определяет стратегию жизни патриарха).
Однако если продолжить принятое нами толкование, то речь пойдет уже о гармонизации, переводе на более высокие уровни того тончайшего аурального свечения, которое так хорошо различают китайские даосы (в т.ч. Инь Си у самого Лао-цзы), индийские йоги и европейские экстрасенсы. Впрочем, приведем лучше несколько строк из комментария Чунь Яна; в нем не столько отвлеченные размышления, сколько описание собственного мистического опыта, медитативного погружения, путеводителем для которого стала книга Лао-цзы. Итак: "Острия стрекал притупились сами собой — так, что я не чувствую ни стрекал, ни мысли об их исчезновении. Путы извне не могут проникнуть вовнутрь — а раз они не проникают, их не надо распутывать, они исчезли сами собой и не выходят наружу, в безмолвие. Как только погрузился в безмолвие, эти тяжи уже не в состоянии возмущать дух мой, тревожить дух мой, разрывать мое сердце, рассеивать мое ци, растрачивать мое семя. И как только прекратились возмущения, тревоги, разделение, рассеяние и (ненужные) траты, так забрезжил (мой) природный свет. И лишь когда в моем внутреннем успокоении зародился свет, я смог познать его запредельность, просветиться его (тайными) законами, углубиться в бездны его, употребить (себе на пользу) вместилище сосуда. Лишь когда опускаешься на самое дно вместилища, это можно назвать достижением гармонии. И лишь когда человек достигает такой тренировки тела, что оно становится неподвижным и неколебимым как земля — можно сказать, что он собрал пылинки свои". Вслед за этим идет погружение на новые уровни: во тьме рождаются едва различимые светлые образы; появляется смутное ощущение потока Дао; возникает видение неведомого младенца — буквальная материализация слов Лао-цзы (дословно: "Я не ведаю, чей он сын"), исчезает ощущение собственного "я" и наступает полное растворение в Дао...
В заключение анализа этого отрывка остается только сказать, что слова Лао-цзы о пылинках рождают невольную ассоциацию с древнеиндийским понятием дхармы — мельчайших частиц, из которых сотканы все существа, — во всяком случае, перевод Р. Блэкни явно намекает на то, что, "умерив свой свет", адепт также смиряет колебания своих дхарм. Разумеется, во времена Лао-цзы буддизм еще не проник в Китай, но тем не менее в тексте "Дао дэ цзина" мы еще не раз встретим фрагменты, которые напомнят нам о категориях индийской философии.
Последнее двустишие ("Я не знаю, чье оно порождение...") интересно и важно не просто как концовка — многие исследователи видят в этих строках выражение отношения Лао-цзы к Богу. Марксист Чэнь Гу-ин торжествует по поводу того, что "здесь Лао-цзы разбивает концепцию божественного творения", миссионер Блэкни, совершая некоторое насилие над лексикой и пренебрегая китайскими комментариями, напротив, старается рассматривать Дао в своем переводе "как бы преддверием к Господу". Думается, однако, что обе эти крайние точки зрения неправомерны. Мы не останавливаемся здесь на попытках некоторых исследователей возвести древнее, иньское (II тыс. до н. э.) написание иероглифа "ди" к соответствующему вавилонскому клинописному знаку, а звучание сопоставить с греко-римскими
