Диалоги об Атлантиде - Платон
Вошедши туда, мы нашли там, что дети, принесши жертву и, относительно священнодействия, почти всё уже окончивши, играли в кости и все были украшены[324]. Многие бегали вне дома по двору, а некоторые в углу раздевальницы играли в чет и нечет[325], имея в руках множество игральных костей, которые предварительно брали из каких-то корзинок. Их окружали другие, как зрители, и между ними находился также Лизис. Он стоял среди детей и юношей, был в венке и, отличаясь лицом, стоил имени юноши не только прекрасного, но прекрасного и доброго. Отошедши в противоположную сторону (раздевальницы), мы сели – ибо там было потише – и кое о чем разговаривали между собою. Лизис то и дело оборачивался и смотрел на нас, и явно было, что ему хотелось подойти к нам. Но он недоумевал и медлил приблизиться один – до тех пор, пока не пришел со двора Менексен, участвовавший там в играх. Увидев меня и Ктизиппа, Менексен подошел и сел подле нас. Тогда и Лизис последовал ему и сел с ним рядом. Пришли тут и другие. Да и Иппотал, когда увидел вокруг нас большую толпу, прячась за нее, подошел и думал, как бы не заметил его Лизис, потому что боялся возбудить в нем досаду, и, стоя таким образом, слушал.
Взглянув на Менексена, я спросил его: сын Димофонтов! который из вас старше? – Не знаем наверное, отвечал он. – А который благороднее, – сказал бы? спросил я опять. – Конечно, отвечал он. – И даже, равным образом, который прекраснее? – Тут оба засмеялись. – Но я не спрошу, кто из вас богаче, продолжал я; потому что вы друзья. Не правда ли? – Конечно, сказали они. – А у друзей, по пословице, всё общее[326]; так что этим-то вы не будете различаться, если разумеете дружбу истинную. – Подтвердили.
После этого хотел я спросить, который из них справедливее и мудрее. Но тут кто-то подошел и поднял Менексена, говоря, что его зовет педотрив; потому что Менексену, кажется, пришлось быть наблюдателем жертв[327]. Итак, он ушел, а я спросил Лизиса: тебя, Лизис, должно быть, очень любят отец и мать, сказал я. – Конечно, отвечал он. – Поэтому они хотели бы, чтобы ты был самым счастливым человеком. – Как не хотеть? – А кажется ли тебе счастливым человек рабствующий и не имеющий позволения делать что желает? – Не кажется, клянусь Зевсом, отвечал он. – Итак, если отец и мать любят тебя и желают, чтобы ты был счастлив, то всячески явно, что они стремятся доставить тебе наслаждение счастьем. – Как не стремиться? сказал он. – Следовательно, позволяют тебе делать, что хочешь, и не выговаривают, не препятствуют делать что желаешь? – Да, клянусь Зевсом; мне-то, Сократ, они во многом таки препятствуют. – Что ты говоришь? спросил я: желая, чтобы ты блаженствовал, препятствуют делать что хочешь? Да скажи мне вот что: если бы ты пожелал ехать на одной из военных колесниц твоего отца и взять в руки вожжи, когда он сражается, неужели он не позволил бы тебе, а воспретил? – Клянусь Зевсом, никак не позволил бы! – Кому же позволил бы? – У отца есть возничий, получающий жалованье. – Что ты говоришь? наемщику больше позволяют они делать, что хочется, в отношении к лошадям, чем тебе, да еще за это самое платят деньги? – Так что же? сказал он. – Ну а пару мулов, думаю, доверяют твоему управлению, и хотя бы ты, взявши плеть, стал их бить, позволили бы? – Куда позволить! отвечал он. – Что же, сказал я; разве никому не позволяется бить их? – И очень позволяется, отвечал он, – погонщику мулов. – Рабу или свободному? – Рабу, сказал он. – И раба, видно, больше ценят они, чем тебя – сына, и больше собственности вверяют ему, чем тебе, – тому позволяют делать что хочет, а тебе препятствуют. Скажи мне еще это: тебе самому позволяют начальствовать над собою, или и этого не доверяют? – Как ты говоришь, не доверяют? спросил он. – Да начальствует ли кто-нибудь над тобою? – Дядька, сказал он. – Ужели раб? – А почему же? ведь наш, сказал он. – Как это ужасно! свободному быть под начальством раба, примолвил я. Что же там делает этот дядька, когда начальствует над тобою? – Ну да водит меня к учителю, сказал он. – Уж не начальствуют ли над тобою и эти учители-то?[328] – Ну да, всячески. – Следовательно, отец, по своей воле, поставил над тобою очень много господ и начальников. Но может быть, когда приходишь ты домой, к матери, она, чтобы ты был у нее счастлив, позволяет тебе делать всё что хочешь с шерстью и с основою, если тогда ткет? Ведь уж конечно, не препятствует она трогать и бедро, и челнок, и другие орудия, относящиеся к прядению шерсти. – При этом он засмеялся и сказал: клянусь Зевсом, Сократ, – не только что препятствует, но и прибила бы, если бы дотронулся. – Иракл! воскликнул я, уж не оскорбил ли ты чем-нибудь отца или матери? – Клянусь Зевсом, нет, сказал он. – Но за что же они так сильно препятствуют тебе быть счастливым и делать что хочешь, и целый день воспитывают тебя так, чтобы ты кому-нибудь рабствовал, – одним словом: чтобы ты, хоть немножко пожелай чего-нибудь, никак не делал? Поэтому тебе, как видно, нет пользы ни в деньгах, – хотя сколько их! и над ними больше начальствуют все, чем ты, – ни в столь благородном теле, когда и его также пасет и холит другой: а ты, Лизис, не начальствуешь ни над чем и не делаешь ничего, чего желаешь. – Должно быть, потому, что я еще не в таком возрасте, Сократ, сказал он. – А что, если не это, сын Димократа, препятствует тебе? Ведь есть, думаю,
