Диалоги об Атлантиде - Платон
Алк. Что же тут особенного и на что метишь ты, Сократ?
Сокр. Досадно мне и за тебя, и за мою любовь.
Алк. Отчего?
Сокр. Пусть бы ты предполагал борьбу с домашними.
Алк. А то с кем же?
Сокр. И об этом-то может спрашивать человек, думающий о себе так высоко?
Алк. Что ты говоришь? разве не с ними будет у меня борьба?
Сокр. Да представь, что ты управляешь хоть гребным судном, имеющим вступить в сражение: довольно ли для тебя быть в управлении лучше всех корабельных твоих соратников? Или, может быть, ты признал бы делом более нужным смотреть на истинных своих врагов, чем, как теперь, на сподвижников в бою? Надобно то есть до такой степени превосходить их, чтобы они и не думали состязаться с тобою, но презираемые, стали бы в твои ряды для одоления общего неприятеля, если уж ты в самом деле намерен совершить подвиг прекрасный, достойный тебя и города.
Алк. Да, я и намерен-таки.
Сокр. Так куда хорошо – любоваться своим превосходством над воинами[265], а не смотреть на неприятельских полководцев, чтобы, смотря на них и состязаясь с ними, превзойти их!
Алк. Которых же полководцев разумеешь ты, Сократ?
Сокр. Разве не знаешь, что наш город всякий раз воюет с Лакедемонянами и с великим царем?
Алк. Твоя правда.
Сокр. Итак, если думаешь быть полководцем своего города, то думая, что тебе надобно бороться с царями лакедемонским и персидским, не правильно ли бы думал ты?
Алк. Ты, должно быть, говоришь правду.
Сокр. Так нет, добряк, ты вменяешь себе в обязанность смотреть на воспитателя перепелов Мидиаса[266], и на других подобных ему, которые принимают участие в делах гражданских, сохраняя на душе, сказали бы женщины, рабские волосы, и по необразованности, не снимают[267] их, но с варварским своим наречием выходят – не скажу управлять городом, а льстить ему. Смотря на этих-то описываемых мною людей, предаешься ты нерадению о самом себе, чтобы, приступая к столь важному подвигу, и не учиться тому, что приобретается учением, и не упражняться в том, что требует упражнения, тогда как следовало бы приготовиться ко всякого рода приготовлениям[268], чтобы вступить на поприще гражданской службы.
Алк. Твои слова, Сократ, кажутся мне хотя и справедливыми, однако ж я думаю, что лакедемонские полководцы и персидский царь – не превосходнее других.
Сокр. Но рассмотри, почтеннейший, это свое мнение.
Алк. В каком отношении?
Сокр. Во-первых, тогда ли, думаешь, увеличится твоя забота о себе, когда будешь почитать их страшными, или не тогда?
Алк. Явно, что когда буду почитать их страшными.
Сокр. А заботясь о себе, чаешь ли получить какой-нибудь вред?
Алк. Нисколько; напротив, великую пользу.
Сокр. Так вот в твоем мнении и есть уже одно важное зло.
Алк. Правда.
Сокр. Во-вторых, оно и ложно. Смотри на вероятность.
Алк. Как это?
Сокр. Благородные ли поколения, по всему вероятию, дают бытие лучшим природам, или неблагородные?
Алк. Явно, что благородные.
Сокр. А благородных, если они притом и хорошо воспитаны, нельзя ли почитать совершенно способными для добродетели?
Алк. Необходимо.
Сокр. Рассмотрим же сравнительно их и наше происхождение. Хуже ли, думаешь, поколения лакедемонских и персидских царей? Разве мы не знаем, что первые из них суть потомки Иракла[269], а последние – Ахемена[270], и что род Иракла и Ахемена возводят к Персею, сыну Зевсову?
Алк. Но ведь и наш идет от Эврисака[271], Сократ, а Эврисаков – от Зевса.
Сокр. Да и мой – от Дедала[272], благородный Алкивиад, а Дедалов – от Ифеста, сына Зевсова. Однако ж их-то роды, начинаясь ими, восходят до самого Зевса линиею царей, из которых одни всегда управляли Аргосом и Лакедемоном, другие – Персиею, а нередко, как и теперь, Азиею, напротив; мы и сами-то люди частные, и отцы наши. Если бы ты счел нужным указать Артаксерксу, сыну Ксеркса, на своих предков и на Саламин, отечество Эврисака, либо на Эгину, родину Эака[273], жившего еще прежде; то какой, думаешь, поднялся бы смех! Между тем смотри: мы малы не только по отношению к важности рода тех мужей, но и по отношению к их воспитанию. Разве не знаешь, сколь важным преимуществом пользуются лакедемонские цари? Их жены, по закону, охраняются эфорами, чтобы царь не был зачат как-нибудь тайно – от другого, кроме ираклидов. А в Персии он так высок, что никто и не подозревает, будто царственное дитя может родиться от другого рода, кроме царского. Поэтому жена персидского царя охраняется одним страхом. Когда же рождается старший сын, наследник власти, – сперва тут же празднуют все в пределах его царства; потом этот день и в последующие времена, в память царского рождения[274], становится днем жертвоприношений и празднования для всей Азии: напротив, когда рождаемся мы, Алкивиад, тогда, по комической пословице, и соседи что-то не очень чуют[275]. После того дитя воспитывается не какою-нибудь ничтожною женщиною-кормилицею, а евнухами, знатнейшими особами, окружающими царя. На них возлагается как всякое попечение о новорожденном, так в особенности заботливость о его красоте, чтобы, то есть, они развивали и выправляли его члены. Такое занятие доставляет им высокие почести. Достигнув семилетнего возраста, дети знакомятся с лошадьми, ходят к учителям в верховой езде и начинают охотиться за зверями. А когда минет дитяти четырнадцать лет, – берут его к себе так называемые царские пестуны. Они избираются из Персов и составляют отличнейшую четверицу своего времени: это – самый мудрый, самый справедливый, самый рассудительный и самый мужественный. Самый мудрый учит его магии[276], начертанной Зороастром Оромазовым[277]: это наука о богопочитании, рассуждающая и о делах царских. Самый справедливый располагает его следовать во всю жизнь истине. Самый рассудительный наставляет его не подчиняться ни одной страсти, чтобы получить навык быть человеком свободным – действительно царем, не рабствуя, но прежде всего господствуя над собою. Самый мужественный развивает в нем чувство безбоязненности и неустрашимости, и доказывает, что, предаваясь трусости, он уже – раб. Напротив, тебе, Алкивиад, Перикл дал в пестуны одного из домашних слуг, Зопира[278] Фракиянина, по причине старости, человека самого бесполезного. Я раскрыл бы пред тобою и другие черты воспитания и образования твоих противников, если бы это дело могло быть непродолжительно и если бы из сказанного доселе не вытекало всё, что за
