О милосердии - Луций Анней Сенека
13
Долго придется описывать в отдельности каждого из тех, чья жизнь истрачена или на игральные кости, или на игру в мяч, или на уход за телом, которое они заставляют себя сжигать на солнце. Не являются свободными от забот те, чьи развлечения доставляют им множество хлопот. Ведь никто не усомнился в том, что отнюдь не перетруждают себя занимающиеся изучением бесполезных вещей, а таких людей уже и у римлян много.
У греков была болезненная страсть выяснять, сколько гребцов имел в своем распоряжении Улисс, что было написано раньше — «Илиада» или «Одиссея», принадлежат ли они одному автору, и другие вопросы подобного рода, которые, если ты их замалчиваешь, тревожат сознание, но если ты привлекаешь к ним внимание, то выглядишь не столько ученым, сколько занудой. Вот и римлянами овладела эта бессмысленная страсть изучать всякий вздор. На днях я слышал, как один человек делал доклад о том, что́ совершил первым каждый из римских полководцев: в морском сражении первым одержал победу Дуилий; Курий Дентат первым провел слонов в триумфальном шествии. Хотя это к истинной славе и не относится, однако имеет касательство к примерам гражданской деятельности; подобные знания бесполезны, тем не менее привлекают нас многозначительной болтовней об истории. Так что будем снисходительны к старающимся выяснить, кто первым уговорил римлян взойти на корабль. (Это был Клавдий, прозванный «Кавдексом» именно потому, что скрепленные вместе дощечки для письма назывались у римлян «кавдикес»; отсюда государственные акты имеют название «кодексов», и до сих пор корабли, которые подвозят по Тибру продовольствие, по старой привычке называются «кодикарии».)
Конечно, интересно, что Валерий Корвин первым взял Мессану и первым из рода Валериев был прозван по названию захваченного им города Мессаной, а впоследствии Мессалой, так как народ постепенно изменил звучание этого слова. Но неужели ты допускаешь, что кому-нибудь интересно, что Луций Сулла первым выпустил в цирке львов без привязи (обычно их выпускали прикованными к цепи), так как их должны были убить стрелки, специально присланные царем Бокхом? Это еще можно понять. Но что хорошего в том, что Помпей первым показал в цирке сражение восемнадцати слонов с преступниками, бившимися, как в настоящем бою? Первый человек в государстве, среди государственных деятелей прошлого (как гласит молва) личность исключительной доброты, он считал увлекательным зрелище, в котором людей убивают невиданным еще способом. «Они бьются за жизнь? Этого мало. Их рвут на куски? Этого мало: их надо стереть в порошок чудовищной массой исполинских животных».
Было бы лучше предать забвению подобные факты, чтобы впоследствии какой-нибудь властитель не вздумал завидовать, узнав об этих бесчеловечных поступках. О, какое помрачение ума вызывает у нас великое счастье! Когда Помпей под ноги заморским чудовищам бросал толпами несчастных людей, когда заставлял сражаться друг с другом столь неравные существа, когда на глазах римского народа рекой проливал кровь, не ведая о том, что вскоре прольет и свою собственную, в тот момент он верил, что он выше самой природы, но спустя некоторое время, обманутый вероломством александрийцев, он сам подставил свою шею под удар ничтожнейшему рабу, тогда только осознав пустое бахвальство своего имени.
Однако я должен вернуться к тому предмету, от которого отклонился, и на том же материале показать ненужную основательность некоторых людей: вышеупомянутый докладчик говорил, что Метелл, одержав в Сицилии победу над пунийцами, единственный из всех римлян в триумфальном шествии вел перед колесницей сто двадцать захваченных слонов; Сулла последним из римлян расширил границы померия, увеличивать который за счет провинциальных, а не италийских земель у древних никогда не было в обычае. Однако больше пользы знать это, чем то (как и многое другое, либо полное лжи, либо не очень далекое от нее), что Авентинский холм находится за пределами померия по одной, как уверял докладчик, из двух причин: или потому, что туда удалились плебеи, или потому, что Рему, когда он в том месте совершал ауспиции, птицы успеха не возвестили. Но что из того, что ты допускаешь их добросовестность в изложении, что из того, что они сами ручаются за истинность написанного, кого могут избавить от заблуждений эти сведения? Чьи страсти обуздать? Кого они делают храбрее, кого справедливее, кого щедрее? Наш Фабиан говорил, что он иногда сомневается, следует ли заниматься изысканиями, не лучше ли за них вообще не браться?
14
Свободны от забот только те, кто посвящает себя философии, лишь они действительно живут; ведь они не только тщательно берегут свое время, но еще и приумножают его; все прошедшее до их рождения время они делают своим. Если мы еще не совсем бесчувственны, то тогда все выдающиеся создатели великих учений рождены для нас. Нам предлагается самое прекрасное, вырванное из небытия и преданное гласности стараниями других людей; ни одна эпоха нам не заказана, ко всему мы имеем допуск, и, если посредством силы духа мы пожелаем вырваться за пределы человеческой ограниченности, нам будет доступно любое время.
Мы имеем возможность рассуждать с Сократом, сомневаться с Карнеадом, бездействовать с Эпикуром, со стоиками побеждать человеческую природу, с киниками пренебрегать ею. Коль скоро природа позволяет нам вступать в общение с вечным, почему бы нам не устремиться всей душой из этого короткого и скоротечного времени в безмерное и бесконечное, которое приобщает нас к будущему? А эти люди из чувства долга носятся то туда, то сюда, ни себе, ни другим не дают покоя; когда вволю побезумствуют, когда за день обойдут все приемные, не пропуская ни одной незапертой двери, когда в самых отдаленных
