О милосердии - Луций Анней Сенека

и для других. Однажды укрепив душу, мужество делает ее неуязвимой для всех ран. Когда алчность, сильнейшая из болезней рода человеческого, отпустит свою хватку, тогда и честолюбие не станет тебе препятствовать. Когда перестанешь расценивать свой последний час как род казни, но сочтешь его не более чем соблюдением природного закона и прогонишь из своего сердца страх смерти, то никакой другой страх уже не дерзнет войти в него. Если понимаешь похоть как данную человеку не ради наслаждения, но для продолжения рода, то и все прочие вожделения пройдут мимо, не затронув тебя, недоступного этой тайной, въевшейся в самое нутро погибели. Разум повергает пороки не по одному, но все совокупно; победа будет одержана раз и навсегда». Мудрый ищет и находит все в самом себе, мнения толпы для него не существуют. Думаешь, его может смутить бесчестье? Позорная смерть еще страшнее позора. И тем не менее Сократ вошел в камеру смертников с тем же лицом, с которым он когда-то окоротил тридцать тиранов. Его присутствие очистило от позора даже само это место, ибо не может казаться позорным карцер, в котором побывал Сократ. Кто настолько слеп для правды, что думает, будто Марку Катону позорно было дважды потерпеть неудачу, не добившись сперва должности претора, а затем — консула? Опозорены были, наоборот, претура и консульство, для которых честью было то, что их добивался Катон. Презрение может коснуться лишь того, кто сам себя презирает. Унижению подпадает дух ничтожный и слабый. Но кто возносится над бурями и тягчайшими бедствиями, о кого разбиваются невзгоды, опрокидывающие других, тот несет беду на своем челе как жреческую ленту, ибо так уж мы устроены, что самое большое восхищение вызывает у нас человек, отважно встречающий несчастье. Когда в Афинах вели на казнь Аристида, встречные со стоном отворачивались, словно бы подвергнуться наказанию предстояло не справедливому мужу, но олицетворенной Справедливости. Однако нашелся один, который плюнул ему в лицо. Понимая, что на такое не способен человек с чистыми устами, старец мог бы расстроиться. Вместо этого он вытер лицо и, усмехнувшись, сказал сопровождавшему: «Объясни ему потом, что, когда зеваешь на людях, надо прикрывать рот». Так было оскорблено само оскорбление! Мне, разумеется, хорошо знакомы утверждения некоторых людей, дескать, нет ничего тяжелее позора и сама смерть кажется предпочтительнее, чем бесчестье. Отвечу им, что в ссылке, как правило, нет ничего постыдного. Упав и простершись на земле, великий человек остается великим; его не осмелятся презирать, как не осмеливаются попирать ногами руины древних святилищ. Обрушившиеся храмы чтят и считают священными не иначе, как в те времена, когда они еще возвышались.

14

Мое состояние, драгоценная мать, никак не может вызывать твои безутешные слезы. Значит, скорбь возбуждается твоими собственными причинами. Которых, собственно, только две: грусть о том, что потеряла поддержку, и щемящая сердце тоска по сыну.

Первой причины я коснусь кратко, поскольку знаю, что своих детей ты любишь только ради них. Пусть об этом поразмыслят другие матери, которые пользуются влиянием и силой сыновей, будучи как женщины лишены этой силы; которые чванятся сыновними должностями, потому что самим невозможно их добиваться; которые прихватывают и транжирят сыновнее наследство, истощают, сдавая внаем, сыновнее красноречие. Но для тебя успехи сыновей всегда были радостью — и никогда корыстью; ты умеряла нашу щедрость, не сдерживая своей; дочь богатого отца, ты умножала достаток состоятельных сыновей, а нашим наследством распоряжалась удивительно бережно, радея о нем, как о собственном, и сберегая, словно бы оно было чужим. Ты щадила наше влияние и силу, пользуясь ими, как если бы взяла их взаймы, а от наших высоких должностей тебе не доставалось ничего, кроме радостей и расходов. Твоя любовь всегда была бескорыстной, и ты не можешь тосковать по каким-то внешним благам, которых лишилась вместе со мной. Ведь ты считала эти блага посторонними себе уже в то время, когда мои дела обстояли наилучшим образом.

15

Моему утешению осталось справиться с источником одного только, хотя и сильнейшего, чувства — неподдельной материнской скорби. «Я больше не могу обнять любимого сына, лишилась бесед с ним, лишилась возможности с ним видеться! Где тот, на ком в грусти я могла успокоить свой взгляд, кому могла поверить все свои тревоги? Где разговоры, никогда меня не утомлявшие? Где ученые занятия, за которыми я следила с неженским интересом и в которых участвовала охотнее, чем это обычно у матерей? Где наши встречи? Где всегдашнее детское веселье сына при виде матери?» Вдобавок ко всему этому ты вспоминаешь места, где мы вместе проводили счастливое время, твоя память восстанавливает наши последние беседы, которые — что и естественно после такой разлуки — особенно сильно бередят душу. Ибо судьба готовила тебе испытание не только жестокое, но и внезапное: по ее воле ты уехала от меня всего за два дня до того, как меня постиг этот удар, причем была уверена, что я в полной безопасности и бояться нечего. Разделявшее нас до того пространство и те несколько лет, которые мы не виделись, были, оказывается, благом. Они подготовили тебя к нагрянувшей беде. Ты вернулась не с тем, чтобы радоваться встречам с сыном, но чтобы отчаяться в надежде на них. Если бы мы расстались задолго до печального события, ты легче перенесла бы его, поскольку само истекшее время смягчило бы тоску. Если бы ты тогда не уехала, то смогла бы на два дня дольше видеть сына и в последний раз насладиться общением с ним. А так безжалостный рок не дал тебе ни присутствовать при моем несчастье, ни привыкнуть к моему отсутствию. Но чем суровее участь, тем тверже должна стать призываемая на помощь доблесть, тем решительнее следует биться с врагом, хорошо известным и не раз побежденным. Не из гладкого тела струится кровь: новая рана нанесена в место, исчерченное старыми рубцами

16

Нельзя оправдывать себя тем, что женщинам дано почитай что законное право лить горчайшие слезы. Хотя безутешность, заметь, закон ограничивает. И недаром наши предки установили для жен, оплакивающих своих мужей, десятимесячный траур. Приняв официально такое постановление, они согласились с упорством женского горя, не запретив его, но ограничив. Ведь предаваться скорби бесконечно, когда потеряешь кого-то из своих самых близких людей, означает бездумное потворство себе, точно также как не горевать вовсе — бездушную черствость. Наилучшим представляется середина между любовью к родным и разумным отношением к жизни, то есть испытывать боль и вместе с тем подавлять. Тебе