Клавдий Элиан - Пестрые рассказы
Памфлет «Гиннид» не стоит в творчестве Элиана особняком. В «Пестрых рассказах» автор неоднократно возвращается к осуждению тирании и охотно заявляет о своей республиканской независимости по отношению к властителям (I, 25; II, 20; III, 21; VI, 12, 13; VII, 12, 17; XI, 4; XII, 6; XIV, 11). Отрицательное отношение к тирану — одна из дежурных риторических тем, но некоторые рассказы Элиана позволяют предполагать, что автор выходил за рамки ни к чему не обязывающей риторической абстракции, стремясь создать вполне определенные политические аллюзии: за личиной греческого тирана для всех очевидно скрывался римский император. В плане таких исторических намеков читается, например, рассказ о тиране Тризе, который в страхе перед заговорами запретил подданным разговаривать, затем — объясняться жестами и, в конце концов, даже плакать, за что поплатился жизнью (XIV, 22), или следующая заметка: «Вот фригийский рассказ, он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она, естественно, начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Так же ведут себя тираны: они вечно исполнены подозрений и всего страшатся, ибо знают, что, подобно свинье, любому должны отдать свою жизнь» (X, 5). Оба эти рассказа принадлежат к самым острым во всей книге; в них нарисована картина современного автору Рима со всеми деталями, вплоть до печального конца тиранов: ведь, кроме Элагабала, насильственной смертью умерли из числа тех императоров, на которых может распространяться это определение, также Коммод и Каракалла. Поэтому Элиан прибегает к тщательной маскировке: Триз — фигура вымышленная, ни с чем реальным не связанная, нарочито бесплотная, а фригийский рассказ обезврежен своей приуроченностью к иным условиям места и времени, и только ссылка на Эзопа служит намеком умеющему читать между строк. Порицая тиранический произвол, Элиан не был, однако, противником единовластия, если правление находилось в руках справедливого и достойного человека (III, 26; VI, 11), и, подобно стоикам, считал, что во главе государства должен стоять мудрец (III, 17; VII, 14, 21), наделенный, вдобавок к мудрости, мягкостью, справедливостью, простотой и непритязательностью, военными дарованиями, умеренностью, высоким строем души, готовностью прислушаться к чужому мнению (II, 20, 22; III, 16; V, 5; VII, 14; VIII, 15; XII, 49, 62).
Для уяснения социальных воззрений Элиана «Пестрые рассказы» почти не дают материала, однако на основании двух мест можно сказать, что он, очевидно, стоял на позициях традиционной рабовладельческой морали, ибо строгое наказание бежавшего раба и порабощение взятых на воспитание детей, от которых по бедности принуждены были отказаться их родители, представляются ему само собой разумеющейся и справедливой мерой (II, 7 и XIII, 28). Умолчание же о представителях социальных низов (поселян, во всяком случае как существ, близких к природе, Элиан ставил очень высоко) не может служить аргументом, проливающим свет на отношение к ним автора, так как он вне сомнения был ограничен данными своих источников.
При всей своей утонченности Элиан подчас поражает современного читателя необычайной примитивностью представлений. Так, например, он с одобрением рассказывает о таком поступке Алкивиада: «Алкивиад был горячим почитателем Гомера; как-то раз, зайдя в школу, где обучались дети, он попросил одну из песен „Илиады“. Учитель отвечал, что у него-де нет Гомера. Алкивиад сильно ударил егэ кулаком и удалился. Этим поступком он показал, что учитель — человек невежественный и таких же невежд сделает из своих учеников» (XIII, 38). Еще неожиданнее при сложных психологических взаимоотношениях действующих лиц (Сократ влюблен в Алкивиада, Алкивиад к нему благосклонен, а Ксантиппа ревнует мужа) мораль другого рассказа: «Алкивиад подарил Сократу большой, красиво испеченный пирог. Ксантиппа сочла, что подношение, посланное любимым любящему, еще сильнее разожжет его чувства, по своему обыкновению, обозлилась и, швырнув пирог на пол, растоптала ногами. Сократ же со смехом сказал: „Ну вот, теперь и тебе он не достанется“. Кому покажется, что я, рассказывая эту историю, говорю о не стоящих внимания пустяках, не понимает, что и в поступке такого рода познается истинно достойный человек, ибо он презирает то, что все считают главным украшением трапезы» (XI, 12, ср. II, 24; IX, 29; XIII, 25; XIV, 14, 33).
*****Обратимся к стилистической стороне книги. Элиан является одним из первых представителей так называемого исторического стиля syngraphikos logos. В середине II в. риторический классицизм, провозглашенный Геродом Аттиком, главой софистического движения, уже не господствует безраздельно и простой, бесхитростный стиль apheleia наряду с помпезным «политическим», как он назывался, прочно завоевывает себе место. Этот новый стиль обслуживал малые жанры софистической литературы — эпистолографию, экфразу, бурлеск в киническом вкусе, введенный Лукианом. Элиан разрабатывает его в применении к жанрам романно-новеллистического типа и здесь прокладывает новые пути. Его заслуга тем более велика, что греческий язык не был для Элиана родным языком; как образованному римлянину ему полагалось знать по-гречески: этот язык был в то время языком культурной верхушки общества, как некогда у нас французский. Задача стиля apheleia — создать впечатление безыскусственности и простоты, граничащей с наивностью. Главный шаг в этом направлении — отказ от без малого шестисотлетней традиции, согласно которой со времени Исократа непременной принадлежностью высокой литературы считался длинный, сложно построенный период. Сопоставление отрывка из речи Исократа с новеллой из «Пестрых рассказов» дает наглядное представление о разнице между традиционным и новым искусством. «Большинство обвиняет, — пишет Исократ, — оба эти государства за то, что они, притворно заявив о своей готовности воевать с варварами для блага прочих греков, на деле лишили их независимости и права действовать по собственному усмотрению, словно пленников, разделили между собой и сделали рабами, поступив так, как поступают люди, отпустившие на волю чужих рабов и вынуждающие их служить себе» (XII, 97).
У Элиана читаем: «Митиленец Макарий, жрец Диониса, казался добрым и порядочным человеком, на самом же деле был великим нечестивцем. Однажды какой-то чужеземец дал ему на хранение много золота. Макарий в глубине храма сделал яму и там зарыл клад» (XIII, 2). Стремление к простоте заставляет Элиана сделать еще один решительный шаг: пожертвовать строгим аттикизмом, т. е. не писать на чистом языке аттической прозы классического времени и обогатить свой словарь поздними словами неаттического происхождения.
Помимо простоты, стиль apheleia требует поэтических приемов и средств выражения, следуя здесь принципам кинический литературы, благодаря которым она пользовалась популярностью в широких кругах. Поэтому и Элиан вводит в текст самые различные украшения — поэтическую лексику, звукопись, антитезы, цитаты, риторические вопросы, клятвы, персонификации, поговорки и т. п. Итак, стиль apheleia характерен пестротой и прихотливо сочетает с народной, разговорной интонацией художественные средства совсем иного свойства. Кроме упомянутых, сюда относятся также разнообразные способы, призванные придать сообщаемым сведениям солидность; атмосфера непогрешимой точности создается ссылками на авторитеты других писателей (о примерах этого рода уже шла речь на стр. 134–135), критикой источников (III, 18; XIII, 12), подчеркнутой осторожностью суждений (V, 6), заверениями в своем правдолюбии (I, 19; II, 21; III, 10), упоминанием об устной традиции (I, 12; II, 10; IV, 1, 4; XII, 23; XIII, 6) и т. п. Столь же пестро Элиан располагает свой материал, и разные по темам и жанровой принадлежности рассказы (этим термином мы пользуемся условно, чтобы обозначить жанрово-тематическую единицу) нарочито бессистемно сменяют друг друга. Главнейшие типы повествования, встречающиеся в «Пестрых рассказах»: наивная новелла (XII, 1; XIII, 1, 2, 33, 46), изысканная, напоминающая «Картины» Филострата экфраза (III, 1; II, 44), исторический анекдот (I, 32, 34; XII, 51), информационного характера заметка (V, 3; X, 10; III, 35), пример, характерный сухим перечнем заимствованных из разных областей однородных фактов (III, 17; IV, 8; VII, 14), афоризмы замечательных людей (IX, 28; II, 36; VII, 20). Несмотря на обусловленное жанром стилистическое отличие «рассказов» друг от друга, все они тем не менее написаны в одной манере. Как старательно Элиан в своих стилистических принципах перерабатывал материал, почерпнутый у других авторов, видно при сопоставлении с Афинеем, с которым он, по-видимому, имел общий источник.
Еще отчетливее, может быть, принцип пестроты выражен в сочинении «О природе животных». В этой poikilia пестроте Элиан усматривает свое главное новаторство и в послесловии к книге следующим образом формулирует свою позицию: «Во-первых, я не желаю быть рабом чужого мнения и чужой воли и не обязан следовать чьей бы то ни было указке, безразлично, куда она меня направляет; во-вторых, желая привлекать пестротой содержания и страшась приесться однообразием, я задумал уподобить свою книгу покрытому цветами лугу или сплести как пестрый венок, чтобы каждое животное внесло сюда свою лепту». Гордое чувство новаторства — стремление к новаторству, кстати сказать, необычное для античной литературы, где каждый писатель стремился только к тому, чтобы превзойти предшественника в рамках традиционных жанров и средств выражения — в данном случае вполне оправдано. Организованные по этому принципу сочинения встречаются, правда, в стоико-кинической философской афористике и у грамматиков. Но их отличие от книг Элиана в том, что у него poikilia — сознательный художественный прием, а там — техническое следствие: по мере чтения составитель такого рода книг механически «наращивал» объем выписок. Римский грамматик Авл Геллий, автор сухой книги с интригующим названием «Аттические ночи», рассказывает в предисловии, что композиция его труда основана «на случайном порядке выписок, которые я делал, просматривая различные книги».
