Квинт Флакк - Сочинения

Если же я по природе моей от тяжелых пороков

Чист и дурного во мне лишь немного, подобно родимым

Пятнам на теле здоровом; и если ушел от упрека

В скупости, в подлости или же в низком, постыдном разврате

Если я чист и невинен душой и друзьям драгоценен

70 (Вот как себя я хвалю!), — я отцу моему тем обязан.

Беден он был и владел не большим и не прибыльным полем,

К Флавию в школу, однако, меня не хотел посылать он,

В школу, куда сыновья благородные центурионов,

К левой подвесив руке пеналы и счетные доски,

Шли, и в платежные дни восемью медяками звенели.

Нет, решился он мальчика в Рим отвезти, чтобы там он

Тем же учился наукам, которым сенатор и всадник

Каждый своих обучают детей. Средь толпы заприметив

Платье мое и рабов провожатых, иной бы подумал,

80 Что расход на меня мне в наследство оставили предки.

Сам мой отец всегда был при мне неподкупнейшим стражем;

Сам, при учителе, тут же сидел. Что скажу я? Во мне он

Спас непорочность души, залог добродетелей наших,

Спас от поступков дурных и от всех подозрений позорных.

Он не боялся упрека, что некогда буду я то же,

Что он и сам был: публичный глашатай иль сборщик; что буду

Малую плату за труд получать. Я и тут не роптал бы;

Ныне ж тем больше ему я хвалу воздаю благодарно.

Нет, покуда я смысл сохраню, сожалеть я не буду,

90 Что у меня такой был отец; не скажу, как другие,

Что-де не я виноват, что от предков рожден несвободных.

Нет! Ни в мыслях моих, ни в словах я не сходствую с ними!

Если б природа нам прежние годы, прожитые нами,

Вновь возвращала и новых родителей мы избирали,

Всякий бы выбрал других, честолюбия гордого в меру,

Я же никак не хотел бы родителей, коих отличье —

Ликторов связки и кресла курульные. Может быть, черни

Я бы казался безумцем; но ты бы признал мой рассудок

В том, что я не взвалил на себя непривычное бремя,

100 Ибо тогда б мне пришлось, неустанно гонясь за наживой,

Льстить одному и другому, возить одного и другого

Вместе с собою в деревню, — не ездить же мне в одиночку! —

Множество слуг и коней содержать на лугах травянистых,

Чтобы в колясках своих разъезжать. А нынче могу я

Даже и в самый Тарент отправляться на муле кургузом,

Коему спину натер чемодан мой, а всадник — лопатки, —

Не упрекнут меня в скупости, я ведь не претор, не Тиллий,

Едущий вскачь по Тибурской дороге, и пятеро следом

Юных рабов — у иного кувшин, у иного урыльник,

110 Но впрямь, мне спокойнее жить, чем тебе, знаменитый сенатор!

Да и спокойней, чем многим другим. Куда пожелаю,

Я отправляюсь один, справляюсь о ценности хлеба,

Да о цене овощей, плутовским пробираюсь я цирком;

Под вечер часто на форум — гадателей слушать; оттуда

Я домой к пирогу, к овощам. Нероскошный мой ужин

Трое рабов подают. На мраморе белом два кубка

С ковшиком винным стоят, простая солонка, и чаша,

И узкогорлый кувшин — простой, кампанийской работы.

Спать я иду, не заботясь о том, что мне надобно завтра

120 Рано вставать и — на площадь, где Марсий кривляется бедный

В знак, что он младшего Новия даже и видеть не может.

Сплю до четвертого часа; потом, погулявши, читаю

Или пишу втихомолку я то, что меня занимает;

После я маслом натрусь — не таким, как запачканный Натта,

Краденным им из ночных фонарей. Уставши от зноя,

Брошу я мяч и с Марсова поля отправлюся в баню.

Ем, но не жадно, чтоб легким весь день сохранить мой желудок.

Дома потом отдохну. Жизнь подобную только проводят

Люди, свободные вовсе от уз честолюбия тяжких.

130 Я утешаюся тем, что приятней живу, чем когда бы

Квестором был мой отец, или дедушка, или же дядя.

127

Всякий цирюльник и всякий подслепый, я думаю, знает,

Как полуримлянин Персий, с проскриптом Рупилием в ссоре

(Прозванным Царь), отплатил за его ядовитость и гнусность.

Персий богач был, имел он большие дела в Клазоменах;

С этим Рупильем Царем вступил он в жестокую тяжбу.

Был он крутой человек, ненавидимый всеми не меньше,

Чем и соперник его; надменен и горд, в оскорбленьях

Он на белых конях обгонял и Сизенну и Барра.

Я возвращаюсь к Рупилию снова. Никак невозможно

10 Было врагов примирить, затем что сутяги имеют

То же право стоять за себя, как и храбрые в битве!

Так и меж Гектором, сыном Приама, и храбрым Ахиллом

Гнев был настолько велик, что лишь смерть развела ратоборцев,

Ибо в обоих бойцах высокое мужество было!

Если ж вражда между слабых идет иль война меж неравных,

Так, как случилось между Диомедом и Главком-ликийцем,

То трусливый назад — и подарки еще предлагает!

Персий с Рупилием в битву вступили пред претором Брутом:

Азией правил богатою он. Сам Биф и сам Бакхий

20 Менее были б равны, чем они, на побоище этом.

Оба воинственным пылом кипят — залюбуешься, глядя!

Персий свой иск изложил и всеми был дружно осмеян.

Претора Брута сперва расхвалил он и спутников Брута:

Солнцем всей Азии Брута назвав, он к звездам благотворным

Свиту его приобщил; одного лишь Рупилия назвал

Псом — созвездием злым, ненавистным для всех земледельцев.

Несся он шумно, как зимний поток нерубленым лесом.

А пренестинец в ответ на его ядовитые речи

Начал браниться, да так, как бранится мужик-виноградарь,

30 Сидя верхом на суку и услышав, как праздный прохожий

Крикнет ему: «Кукушка, кукушка!» — и бросится в бегство.

Вот грек Персий, латинского уксуса вдоволь отведав,

Вдруг закричал: «Умоляю богами, о Брут благородный!

Ты ведь с царями справляться привык: для чего же ты медлишь

Этому шею свернуть? Вот твое настоящее дело!»

128

Некогда был я чурбан, смоковницы пень бесполезный;

Долго думал мужик, скамью ли тесать иль Приапа.

«Сделаю бога!» — сказал. Вот и бог я! С тех пор я пугаю

Птиц и воров. Отгоняю воров я правой рукою

И непристойным колом, покрашенным красною краской.

А тростник на моей голове птиц прожорливых гонит,

Их не пуская садиться в саду молодом на деревья.

Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же

В бедном гробу привозил за гроши из тесных каморок.

10 Кладбище здесь находилось для всякого нищего люда:

Для Пантолаба-шута и для мота мотов Номентана.

С надписью столб назначал по дороге им тысячу футов,

По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых,

Ну, а теперь Эсквилин заселен; тут воздух здоровый.

Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно

Белые кости везде попадались печальному взору.

Но ни воры, ни звери, которые роют тут норы,

Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,

Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.

20 Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили

Вредные травы и кости сбирать, как только покажет

Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая.

Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье, —

Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей

Шли, завывая, они; и от бледности та и другая

Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями

Землю копали; потом зубами терзали на части

Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени

Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.

30 Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.

Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот

Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!

Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону

Кликать — другая. Вокруг, казалось, ползли и бродили

Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,

Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.

Ежели в чем я солгал, пусть дерьмом меня замарают

Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить,

Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном!

40 Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени

Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,

Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны

В черную землю тайком, как сильный огонь восковое

Изображение жег, и как, наконец, содрогнувшись,

Я отомстил двум мегерам за все, что я видел и слышал;

Треснул я, сзади рассевшийся пень, с оглушительным звуком,

Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!

То-то вам было б смешно посмотреть, как рассыпались в бегстве

Зубы Канидии тут, как свалился парик у Саганы,

50 Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих.

129

Шел я случайно Священной дорогою — в мыслях о чем-то,