Клавдий Элиан - Пестрые рассказы
«Дельфин, как известно, — пишет он, — предан себе подобным. Свидетельство этому следующее. Есть во Фракии город под названием Эн. Как-то раз там поймали дельфина; пленник был ранен, но не смертельно. Кровь, струящуюся из его ран, почуяли дельфины, которые были на свободе, и целым стадом приплыли в гавань Эна. По их прыжкам и беспокойству было видно, что они что-то замышляют. Горожане перепугались и отпустили своего пленника. Тогда дельфины, сопровождая его, как сопровождают сородича, оттуда ушли. Человек же редко разделяет несчастье своих близких, будь то мужчина или беспомощная женщина» (V, 6). Еще пример: «Животные обычно не трогают и щадят тех, к кому привыкли. Мне известен, например, такой случай. У одного охотника был леопард, которого он приручил еще детенышем; человек этот заботливо, как ухаживают только за другом или возлюбленной, опекал своего питомца. Как-то раз охотник (ему показалось, что зверь брезгует убоиной) принес живого козленка и дал леопарду, думая, что накормит его и вдобавок доставит радость терзать живую добычу. Но леопард сдержал себя и не подошел к козленку, когда его впустили: он чувствовал потребность поголодать, так как был отягчен пищей. И на следующий день необходимость лечиться голодовкой не миновала. На третий день леопард захотел есть и, как обычно, дал об этом знать голосом; несмотря на это, он не тронул козленка, который два дня был его другом; этого он пощадил, а другого растерзал. Люди же обычно с легкостью предают братьев, родителей и старинных друзей» (VI, 2). Многие рассказы содержат такие же пессимистические оценки, посрамляющие человека. «Люди восхищаются, — пишет Элиан, — материнскими чувствами женщин. Но мне приходилось наблюдать, что матери остаются жить после смерти сыновей и дочерей и со временем даже забывают свое горе. Самка же дельфина из всех живых существ отличается самой горячей привязанностью к детенышам» (I, 18). Другой пример: «Милые моему сердцу дельфины, имейте снисхождение к людской дикости, если даже афиняне бросили тело славного Фокиона без погребения, а Олимпида лежала непохороненная, хотя была родительницей Зевсова сына, если верить ее хвастливым утверждениям и словам самого Александра» (XII, 6, ср. I, 15, 18; II, 3, 40; III, 23, 46; IV, 43, 44; V, 6, 10, 48; VI, 2, 63; VII, 10; VIII, 3, 17, 22; IX, 1, 7; X, 48; XI, 15, 31). Животные не только превосходят людей качествами, которые есть в зачатке у человека, как например чувство благодарности, мужество или целомудрие, но многими чудесными и таинственными, у людей совершенно отсутствующими. Это всякого рода априорное знание или умение (частично его примеры покрываются понятием инстинкта, частично же они просто фантастичны), которым природа наделила животных.
Нескольких примеров достаточно, чтобы уяснить себе мысль Элиана.
«Историки превозносят вавилонян и халдеян за мудрое исследование небесных светил. А муравьи, никогда не поднимая голову к небу и не будучи в состоянии считать по пальцам дни месяца, наделены от природы чудесным даром — в первый день новолуния они ни на шаг не выходят из муравейника и спокойно сидят на месте» (I, 22).
Другой рассказ посвящен благочестию слонов: «Мне известно, что в новолуние слоны, побуждаемые неким таинственным, дарованным им природой сознанием необходимости, срывают в лесу, где пасутся, молодые ветки и, слегка покачивая, поднимают их ввысь, устремляя взгляды на богиню (т. е. на Селену, — С.П.), точно просители с оливковыми ветвями, умоляющие о милости и заступничестве» (IV, 10).
Последний повествует о способности льва понимать человеческий язык и о его сговорчивости: «Я слышал, что львы, когда у них нет удачи на охоте и их мучает сильный голод, подходят к самым домам мавританцев. Если хозяин дома, он отгоняет льва и решительно преследует, а если его нет и на месте одна хозяйка, она удерживает льва у порога и старается пристыдить, уговаривая владеть собой и не поддаваться голоду: ведь он понимает здешний язык. Упреки женщин звучат, как передают, примерно так: „Разве тебе не совестно, лев, царь зверей, приходить в мою хижину и, наподобие какого-нибудь калеки, который смотрит женщине в руки, не даст ли она чего из жалости и сострадания, просить, чтобы я накормила тебя? Отправляйся в горы, преследуй оленей, антилоп и других животных, охотиться на которых подобает льву. Ты же, как жалкая комнатная собачонка, ждешь подачки“. Так говорит женщина, а лев, пораженный в самое сердце и сгорая от стыда, тихо идет прочь, понуря голову, ибо побежден ее правотой» (III, 1, ср. также I, 59; II, 11, 18, 42; III, 25, 47; IV, 53; V, 11, 13, 22, 25; VI, 57, 58, 61; VII, 8; VIII, 9; X, 8; XI, 3, 16, 19).
Столь же наивные и сказочные примеры встречаются у Элиана в великом множестве не только в сфере психологии животных. Без тени сомнения сообщается, например, что заяц-самец способен рожать, что слон имеет два сердца и существуют люди с собачьими головами (XIII, 12; XIV, 6; X, 25). Тем не менее, ошибочным было ры считать книгу «О природе животных» собранием одних нелепиц и заблуждений. У Элиана встречаются точные и интересные наблюдения, иные из которых были подтверждены наукой только в самое последнее время, как например способность рыб производить звуки (X, 11) или взаимопомощь дельфинов (I, 18; XI, 12; XII, 6). Но дело даже не в них. Элиан наряду с Плутархом разделяет честь быть основоположником новой науки — психологии животных. Очеловечивание животного, поиски у него аналогичных людям особенностей психики были естественны для ее первых шагов и одни только и могли вовлечь эту новую область в орбиту исследования. Естественно и то, что место психологического эксперимента и трезвого наблюдения занимал анекдот, любопытный, скорее даже из ряда вон выходящий случай из жизни. Поэтому античная психология животных соприкасается с парадоксографией, т. е. сферой небывалого и удивительного. Эта сторона преимущественно и обеспечила успех книги Элиана в средние века — она вплоть до XIV в. использовалась византийцами и оказала влияние на европейские бестиарии.
*****«Пестрые рассказы» — книга, содержащая чрезвычайно богатый и разнообразный материал, неоднородный в смысле тех положительных сведений, которые из нее можно почерпнуть.
Наряду с бесспорными данными и если не бесспорными, то показательными для рисуемой эпохи историческими анекдотами, несомненно, расширяющими наши фактические знания (например, I, 21; II, 23, 31; IV, 19; XII, 44; XIII, 14), у Элиана можно найти немало заблуждений и ошибок (например, I, 8, 9, 10, 15, 26; II, 26; IX, 14; XII, 57; XIII, 6). Они тоже показательны для мировоззрения древних и должны оцениваться в исторической перспективе, т. е. с соответствующей поправкой на уровень развития античной мысли.
«Пестрые рассказы» дошли до нас не в том виде, как они были задуманы автором. При сопоставлении с книгой «О природе животных» становится очевидным, что Элиан по каким-то причинам не успел окончательно завершить их отделку. В сравнительно небольшом тексте встречаются дублирующие друг друга рассказы (например, II, 26 и IV, 17 о Пифагоре; IV, 28 и V, 2 о Ферекиде; XIII, 24 и VI, 10 о Перикле; XII, 6 и XIV, 36 о тех, кто гордится предками; XII, 2 и XIV, 37 о Музах; XII, 5 и XIV, 35 о гетере Лайде и др.). не все рассказы, кроме того, в равной мере тщательно отшлифованы, что не согласуется с литературными требованиями такого чувствительного к стилистическим вопросам писателя, как Элиан. Наряду со вполне законченными, типа II, 44; III, 1; IX, 16; XII, 1; XIII, 1 встречаются рассказы, подобно XIII, 7, 44; VI, 7; XI, 13; X, 1, не подвергшиеся при несомненном единстве стиля окончательной обработке. Особенно наглядно эта разница уясняется, если сравнить разработку одного и того же сюжета о мальчике, воспитавшем змею и впоследствии ею спасенном, встречающегося в «Пестрых рассказах» (XIII, 46) и в сочинении «О природе животных» (VI, 63).
На облике «Пестрых рассказов», как они дошли до нас, сказалась также характерная для позднеантичной литературы тенденция сокращать произведения больших размеров, аббревиировать их. Следы этого улавливаются, даже если бы мы не располагали таким дополнительным подспорьем, как цитаты из «Пестрых рассказов», сохранившиеся в собрании эксцерптов Стобея, который, очевидно, пользовался еще не подвергшейся сокращению рукописью, так как в ныне существующей редакции этой книги они отсутствуют. В самом деле, конспективность большого числа заметок — иначе их не назовешь — едва ли может быть объяснена только незавершенностью работы автора над своим трудом и предполагает вмешательство посторонней руки. Об этом же, по-видимому, говорит и то обстоятельство, что нередко материал нового отрывка вводится союзом «что», остатком обычной для эксцерпта формулы «такой-то рассказывает, что…» (в переводе эта особенность оригинала сознательно не отражена). Вмешательство аббревиатора, очевидно, сказалось и на самой организации материала. Вопреки тематической пестроте, возведенной Элианом в стилистический принцип (poikilia по греческой терминологии), его позднейший «соавтор» пытался сосредоточить в непосредственной близости сюжетно однородные рассказы.[473]
