Клавдий Элиан - Пестрые рассказы
В стремлении к национальному самоутверждению софистика II–III вв. провозглашает возврат к великим традициям прошлого, к языку, жанрам и темам классического периода. Не следует, однако, думать, что архаистические тенденции привели к слепому подражанию древним образцам. Это справедливо, может быть, только применительно к попытке отказаться от живого языка своей эпохи, возрождая устаревший книжный язык аттической прозы V–IV вв. до н. э. На первых порах софисты обратились к ораторской прозе, преследуя весьма широкие задачи. Они стремились путем повышения эмоциональной выразительности слова вытеснить поэзию, заменить нравственной дидактикой и религиозным мистицизмом философию и в связи со всем этим создать универсальную, всеобъемлющую общеобразовательную дисциплину. Термин «софист», которым называли себя представители нового направления, подчеркивал его преемственность от универсализма древней софистики классического периода. Частично эти претензии воплотились в реальность, и, что самое существенное, риторская школа надолго заняла главенствующее положение в образовании человека любой профессии.
Утрата греческими городами политической свободы определила характер красноречия, выдвинув на передний план жанр эпидиктических, т. е. парадных, не связанных с областью политики или практической юриспруденции речей. Помимо ораторской речи, вторая софистика использовала другие жанры — диалог, письмо, описание природы или предметов искусства, так называемую экфразу, роман, биографию и некоторые другие. Задача всех этих жанров сводилась, в связи со стремлением заменить философию, к мистико-религиозной и нравственной дидактике, материалом для которой служило героизируемое греческое прошлое с его возвышенным строем мыслей и чувств.
Сравнительно с греческими представителями второй софистики позиция римлянина Элиана была несколько отличной. Идеализация греческой старины, призывы возродить древнюю добродетель и связанный с этим учительный дух не служили, конечно, для него средством национальной самозащиты. К приятию софистической дидактики и идеализации греческого прошлого он пришел иными путями — вследствие пессимистической оценки человека как существа, стоящего ниже природы, о чем речь впереди.
*****Мы почти ничего не знаем о личности Элиана, даже годы его жизни не могут быть точно установлены. Только два свидетельства — современника Элиана писателя Филострата и лексикографа византийского времени Свиды — да несколько его собственных скупых упоминаний о себе дают в руки исследователя некоторый материал.
В «Жизнеописаниях софистов» (II, 31) Филострат сообщает о нем следующее: «Хотя Элиан был римлянином, он владел аттическим языком не хуже природных афинян. Мне думается, человек этот заслуживает всяческой похвалы, во-первых, потому что добился чистоты языка, живя в городе, где на нем не говорили, и, во-вторых, из-за того, что не поверил угодникам, величавшим его софистом, не обольщался этим и не возгордился столь почетным наименованием; поняв, что у него нет необходимых для оратора дарований, он стал писать и этим прославился. Главная особенность его книг — простота слога, напоминающая чем-то прелесть Никострата, а иногда приближающаяся к манере Диона.
Однажды Филострат Лемносский повстречался с ним, когда Элиан держал в руках книгу и читал ее, гневно повышая голос. Филострат спросил, что это он делает. „Я написал, — ответил тот, — обвинительную речь против Гиннида: так у меня назван недавно убитый тиран за то, что всевозможными непотребствами бесчестил римлян“. На это Филострат сказал: „Я был бы в восхищении, сочини ты эту речь при его жизни“. Ведь настоящий муж должен обличать живых тиранов, а мертвых пинать может любой, кому не лень.
Этот человек уверял, что не выезжал никуда за пределы Италии, ни разу не ступил на корабль и незнаком с морем. За это его еще больше превозносили в Риме как блюстителя древних нравов. Он был слушателем Павсания, но восхищался Геродом, считая его самым разносторонним из ораторов. Прожил Элиан более шестидесяти лет и умер бездетным, ибо, не имея жены, обрек себя на это. Здесь неуместно рассуждать о том, благо это или, наоборот, несчастье».[471]
Заметка в «Словаре» Свиды еще более лаконична: «Элиан — родом из италийского города Пренесты, жрец и софист, по имени Клавдий, по прозвищу „сладкоречивый“ или „сладкогласный“, подвизался в Риме в послеадриановское время».
Прямые и главным образом косвенные свидетельства сочинений Элиана подтверждают многие показания приведенных выше источников, так что нет оснований сомневаться в надежности тех данных, которые ничем больше не удостоверены.
Время жизни Элиана может быть установлено лишь приблизительно: Филострат называет его слушателем Павсания из Кесареи, ученика Герода Аттика. Последний умер в 175 г. Эта дата дает первый опорный пункт. Второй — упоминание речи против тирана с прозрачным именем Гиннид — «баба», «всевозможными непотребствами бесчестившего римлян». Из всех императоров этого времени под «бабой» мог подразумеваться только чуждый военных и государственных интересов, но славившийся редкой разнузданностью Элагабал, который был убит в 222 г. Следовательно, Элиан был во всяком случае жив вплоть до этого срока. Упоминание Филострата о смерти писателя в сочинении, написанном между 221 и 244 гг., дает возможность несколько уточнить дату его смерти: он умер до 244 г. Отсутствие данных не позволяет делать дальнейших выводов, хотя в этом направлении и были предприняты попытки. Итак, имеющиеся в нашем распоряжении даты позволяют только сказать, что Элиан жил в конце II и в первой половине III в. Круг интересов и тем Элиана показателен для эпохи, и он со своим увлечением риторикой, религиозной философией и мистицизмом — подлинный сын своего века. Его литературное наследие обширно и разнообразно. Кроме «Пестрых рассказов», сохранились сочинение в семнадцати книгах «О природе животных», небольшой эпистолографический сборник «Письма поселян», выдержанный в традиционной для этого жанра манере, и фрагменты книг «О провидении» и «О божественных силах» (некоторые исследователи предполагают, что это одно и то же сочинение, цитировавшееся под разными названиями), где, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, были собраны примеры из истории, подтверждающие вмешательство богов в человеческую жизнь и главным образом идею их торжества над хулителями. Как показывает заглавие сочинения «О провидении», да и самый материал отрывков, Элиан испытывал на себе влияние стоицизма с его верой в божественное руководство жизнью людей, благодаря которому торжествует справедливое начало. Речь против Гиннида, о которой упоминает Филострат, утрачена совсем.
Ничего не известно о хронологии отдельных сочинений Элиана. Однако некоторые соображения позволяют предполагать, что «Пестрые рассказы» написаны после книги «О природе животных». В самом деле, сомнительно, чтобы писатель, не завершив отделку одного сравнительно большого сочинения, — а «Пестрые рассказы» окончательно не отделаны — принялся за второе, еще более обширное. Маловероятной была бы также потребность как нечто новое и спорное преподносить свои стилистические принципы, что сделано в книге «О природе животных», если б она появилась позже «Пестрых рассказов», поскольку в них эти принципы осуществлены. Вследствие этого рассмотрению «Пестрых рассказов» предпосылается рассмотрение книги «О природе животных», исключительно важной для уяснения философских идей Элиана, легших в основу всего его творчества.
«О природе животных» — сборник морально назидательных примеров из животного мира, рассчитанный на то, чтобы, развлекая, поучать читателя. Таков был метод Элиана и в других его сочинениях. Он прямо или косвенно, через посредство других авторов, использует специальные зоологические сочинения, и в первую очередь Аристотеля, но не преследует естественнонаучных задач. Элиан ищет только интересные примеры из жизни животных, которые можно было бы с моральной точки зрения сопоставить с примерами из людской жизни. Это сближает сборник «О природе животных» с басней, где главную роль играют моралистические тенденции и уподобление животного человеку. Последовательно проводимая Элианом параллель между человеком и животным — не к выгоде первого; Элиан не только стремится показать, что животное похоже на человека, но идет дальше, доказывая превосходство животных над людьми. В мире рыб, птиц, млекопитающих и гадов Элиан находит больше подлинных добродетелей и бескорыстных чувств, чем в человеческом обществе:[472]
«Дельфин, как известно, — пишет он, — предан себе подобным. Свидетельство этому следующее. Есть во Фракии город под названием Эн. Как-то раз там поймали дельфина; пленник был ранен, но не смертельно. Кровь, струящуюся из его ран, почуяли дельфины, которые были на свободе, и целым стадом приплыли в гавань Эна. По их прыжкам и беспокойству было видно, что они что-то замышляют. Горожане перепугались и отпустили своего пленника. Тогда дельфины, сопровождая его, как сопровождают сородича, оттуда ушли. Человек же редко разделяет несчастье своих близких, будь то мужчина или беспомощная женщина» (V, 6). Еще пример: «Животные обычно не трогают и щадят тех, к кому привыкли. Мне известен, например, такой случай. У одного охотника был леопард, которого он приручил еще детенышем; человек этот заботливо, как ухаживают только за другом или возлюбленной, опекал своего питомца. Как-то раз охотник (ему показалось, что зверь брезгует убоиной) принес живого козленка и дал леопарду, думая, что накормит его и вдобавок доставит радость терзать живую добычу. Но леопард сдержал себя и не подошел к козленку, когда его впустили: он чувствовал потребность поголодать, так как был отягчен пищей. И на следующий день необходимость лечиться голодовкой не миновала. На третий день леопард захотел есть и, как обычно, дал об этом знать голосом; несмотря на это, он не тронул козленка, который два дня был его другом; этого он пощадил, а другого растерзал. Люди же обычно с легкостью предают братьев, родителей и старинных друзей» (VI, 2). Многие рассказы содержат такие же пессимистические оценки, посрамляющие человека. «Люди восхищаются, — пишет Элиан, — материнскими чувствами женщин. Но мне приходилось наблюдать, что матери остаются жить после смерти сыновей и дочерей и со временем даже забывают свое горе. Самка же дельфина из всех живых существ отличается самой горячей привязанностью к детенышам» (I, 18). Другой пример: «Милые моему сердцу дельфины, имейте снисхождение к людской дикости, если даже афиняне бросили тело славного Фокиона без погребения, а Олимпида лежала непохороненная, хотя была родительницей Зевсова сына, если верить ее хвастливым утверждениям и словам самого Александра» (XII, 6, ср. I, 15, 18; II, 3, 40; III, 23, 46; IV, 43, 44; V, 6, 10, 48; VI, 2, 63; VII, 10; VIII, 3, 17, 22; IX, 1, 7; X, 48; XI, 15, 31). Животные не только превосходят людей качествами, которые есть в зачатке у человека, как например чувство благодарности, мужество или целомудрие, но многими чудесными и таинственными, у людей совершенно отсутствующими. Это всякого рода априорное знание или умение (частично его примеры покрываются понятием инстинкта, частично же они просто фантастичны), которым природа наделила животных.
