И. Гончаров - Книга Государя. Антология политической мысли
Глава VII
О новых княжествах, приобретаемых Чужим оружием и милостью судьбы
Люди, которые из частной жизни, единственно по милости судьбы, становятся князьями, возвышаются легко, но держатся у власти лишь с большими усилиями. В пути для них нет трудностей, они точно летят, но все препятствия появляются, когда они уже дошли до цели. Таковы те, кому государство досталось за деньги или по воле уступивших. Это случилось со многими в Греции, в городах Ионии и на берегах Геллеспонта, где Дарий насажал князей с тем, чтобы они правили для его безопасности и славы; так же было с теми императорами, которые из простых граждан попали на престол и добились власти подкупом солдат. Такие люди существуют единственно произволом и счастьем других, давших им власть, а это две самые колеблющиеся и непрочные опоры; сами они удержать свое положение не умеют и не могут. Не умеют потому, что, если не быть великим человеком по уму и по воле, непостижимо, как они могут повелевать, когда всегда жили частной жизнью; не могут потому, что у них нет войск, которые были бы им преданны и верны. Кроме того, государства, образующиеся внезапно, как и все другие создания природы, которые сразу появляются и развиваются, не могут иметь таких корней и опор, чтобы их не унесла первая буря, разве только, как уже сказано, люди, неожиданно ставшие властителями, настолько искусны, что умеют сейчас же приготовиться сохранить дарованное им судьбой и позже заложить те основы, которые другие заложили, еще не сделавшись князьями. Я хочу по поводу того и другого способа стать властителем, то есть собственной силой или милостью судьбы, привести два примера, живые в нашей памяти: это Франческо Сфорца и Цезарь Борджиа. Франческо достойными средствами и благодаря высокому мужеству стал из простого гражданина герцогом Миланским, и то, что он приобрел ценою бесконечных трудов, он сохранил без особых усилий. С другой стороны, Цезарь Борджиа, обычно называемый герцогом Валентино, получил государство благодаря счастью своего отца и потерял его, как только этому счастью пришел конец, несмотря на то что он пользовался всеми средствами и сделал все, что должен был сделать разумный и сильный человек, чтобы пустить корни в государствах, доставшихся ему благодаря чужому оружию и счастью других. Ведь, как я уже говорил выше, кто не закладывает основы власти с самого начала, тот, при большом искусстве, мог бы сделать это потом, хотя для зодчего это уже затруднительно, а для здания опасно. Итак, если рассматривать все действия герцога, то окажется, что он заложил глубокие основы своего будущего могущества, и я считаю нелишним говорить об этом, так как не мог бы предложить новому Князю лучшее поучение, чем пример его дел. Если мероприятия герцога не помогли ему, это не его вина, а последствие необычайной и крайней враждебности судьбы.
Александр VI хотел возвысить герцога, своего сына, но встретил в этом отношении большое препятствие как сразу, так и в дальнейшем. Во-первых, он не видел способа поставить его во главе какого бы то ни было государства, не принадлежащего церкви; желая взять такое государство в церковных владениях, он знал, что герцог Миланский и венецианцы на это не согласятся, так как Фаэнца и Римини уже находились под покровительством венецианцев. Кроме того, он видел, что вооруженные силы Италии, и особенно те, какими он мог бы воспользоваться, находятся в руках людей, которые должны были опасаться возвышения папы; следовательно, он не мог на них положиться, раз все они были во власти Орсини, Колонна[89] и их сторонников. Поэтому необходимо было расшатать весь этот порядок и вызвать смуты в итальянских государствах, чтобы получить возможность безопасно захватить часть их. Это удалось ему легко, так как оказалось, что венецианцы по другим причинам уже решили снова вызвать французов в Италию. Папа не только не противоречил, но еще облегчил им это расторжением первого брака короля Людовика. Таким образом, король вступил в Италию с помощью венецианцев и с согласия Александра; не успел он войти в Милан, как папа получил от него людей для похода в Романью, которая и была уступлена папе из-за высокого имени короля. Овладев Романьей и разгромив сторонников Колонна, герцог хотел утвердить ее за собой и продвинуться дальше, но встретил два препятствия. Одно заключалось в его собственных войсках, казавшихся ненадежными, другим была воля Франции; герцог боялся, что войска Орсини, которыми он воспользовался, могут изменить и не только помешать дальнейшим завоеваниям, но отнять уже взятое, и боялся, что король со своей стороны поступит с ним так же. С Орсини у герцога уже был опыт, когда после взятия Фаэнцы он двинулся на Болонью и убедился, что они идут в бой довольно холодно. Намерения короля он узнал, когда после захвата герцогства Урбино напал на Тоскану, а король заставил его от этого предприятия отказаться. Поэтому герцог решил больше не ставить себя в зависимость от чужого оружия и счастья. Прежде всего он ослабил партию Орсини и Колонна в Риме, переманив к себе всех их сторонников-дворян, принимая их в свою свиту, жалуя им большие денежные подарки, раздавая, смотря по способностям, места в войске и управлении, так что в несколько месяцев у них исчезла привязанность к прежней партии и все повернулось к герцогу. Затем герцог стал выжидать случая истребить главных представителей рода Орсини, как он уже рассеял главарей рода Колонна; подходящий случай представился, а воспользовался он им еще удачнее. Дело в том, что, когда Орсини несколько поздно догадались, что возвышение герцога и церкви означает их гибель, они собрали съезд в Маджоне, в Перудже. Отсюда произошли восстание в Урбино, волнения в Романье и бесконечный ряд опасностей для герцога, преодоленных им с помощью французов. Восстановив свое значение, не доверяя ни Франции, ни другой внешней силе и не желая подвергаться новым испытаниям, он пошел на обман и сумел настолько скрыть свои намерения, что Орсини примирились с ним через посредство синьора Паоло, которого герцог не преминул привлечь к себе всяческими любезностями, даря ему одежды, деньги и лошадей. Так они, по своей простоте, и попались в Сенегалии в руки герцога[90]. Истребив вождей и превратив их сторонников в своих друзей, герцог подготовил для своего могущества очень крепкие основы, владея всей Романьей вместе с герцогством Урбино; казалось, что к нему особенно привязана Романья и что он приобрел расположение всех ее жителей, которые впервые почувствовали некоторое благополучие. Так как эта сторона дела достойна упоминания и подражания со стороны других, то я не хочу ее обойти. Когда герцог занял Романью, он нашел страну в руках ничтожных правителей, которые больше грабили своих подданных, чем заботились о них, и скорее давали им поводы к раздорам, чем к единению, так что весь этот край изнемогал от грабежей, разбоев и всяких других насилий. Герцог признал, что, если хотеть умиротворить страну и сделать ее послушной герцогской власти, необходимо дать ей хорошее управление. Поэтому он поставил во главе области мессера Рамиро д’Орко[91], человека жестокого и решительного, дав ему полнейшую власть. Тот в короткое время водворил мир и согласие, что дало ему широкую известность. Тогда герцог решил, что эта чрезвычайная власть больше не нужна, так как боялся, что она может стать ненавистной. Он учредил в центре провинции гражданский суд, с превосходным председателем, и каждый город имел в этом суде своего защитника. Далее, так как герцог сознавал, что прежнее крутое управление вызвало известную ненависть, то он, чтобы успокоить чувства народа и вполне привлечь его к себе, захотел показать, что если и были какие-нибудь жестокости, то они исходили не от него, а от беспощадности наместника. Воспользовавшись для этого подходящим случаем, герцог велел однажды утром выставить на площади Чезены тело Рамиро, разрубленное пополам, около плахи с окровавленным ножом. Это зрелище одновременно и удовлетворило народ, и привело его в оцепенение. Вернемся, однако, к тому, с чего мы начали. Я говорю, что, когда герцог стал очень могущественным, он отчасти оградил себя с помощью собственного войска от ближайших опасностей и в значительной мере уничтожил войска соседей, которые могли ему навредить. В дальнейших завоеваниях ему приходилось считаться только еще с королем Франции. Ибо он знал, что король, поздно заметивший свою ошибку, не станет его терпеть. Поэтому герцог стал искать новых союзников и осторожно отдаляться от Франции во время похода французов на королевство Неаполитанское против испанцев, осаждавших Гаэту. Он намеревался обеспечить себе помощь последних, и это очень скоро бы ему удалось, если бы Александр был жив. Так поступал он в условиях настоящего хода дел. Что касается будущего, он прежде всего мог предвидеть, что новый глава церкви окажется ему враждебен и постарается отнять у него все полученное от Александра. Герцог думал действовать четырьмя способами. Во-первых, истребить весь род свергнутых им властителей, чтобы отнять у папы этот повод к вмешательству. Во-вторых, привлечь на свою сторону, как уже говорилось, всех дворян в Риме, чтобы с их помощью держать папу в узде. В-третьих, насколько возможно, расположить к себе коллегию кардиналов. В-четвертых, приобрести еще до смерти папы такую власть, чтобы быть в состоянии собственными силами устоять против первого натиска. Из этих четырех целей он ко времени смерти Александра достиг трех и почти дошел до четвертой. В самом деле, из свергнутых им князей он уничтожил всех, до кого только мог добраться; спаслась лишь ничтожная их часть. Дворян в Риме он переманил. В коллегии кардиналов очень многие были за него. Что же касается новых приобретений, то герцог намеревался стать хозяином Тосканы, уже владел Перуджей и Пьомбино, принял под свое покровительство Пизу. И так как ему совсем уже не надо было считаться с Францией (он и не имел больше нужды в этом, потому что французы были изгнаны из Неаполитанского королевства испанцами, и каждой стороне приходилось искать его дружбы), то он и собирался броситься на Пизу. При успехе Лукка и Сиена немедленно сдавались, отчасти из ненависти к флорентинцам, отчасти из страха, а флорентинцы становились беспомощными. Если бы ему все это удалось (а оно уже удавалось в самый год смерти Александра), то герцог приобретал такую силу и такой вес, что мог бы держаться собственными средствами, не зависел больше от судьбы и сил кого-нибудь другого, а единственно от собственного могущества и мужества. Но когда Александр умер, прошло только пять лет, как герцог впервые обнажил шпагу. Папа оставил герцога с одним только прочно устроенным государством – Романьей, с колеблющейся властью во всех других, между двух сильнейших вражеских войск и смертельно больного. Однако в герцоге было столько отваги и воли, он так хорошо понимал, как надо привлекать или губить людей; основы его власти, заложенные в столь краткий срок, были так крепки, что, не сиди у него на шее эти войска или будь он здоров, он одолел бы все трудности. Что основы его власти были тверды, видно из того, что Романья ждала его больше месяца; в Риме он, полуживой, был все же в безопасности, и хотя туда приехали Бальони, Вителли и Орсини, никто за ними против герцога не пошел. Он мог если не провести в папы кого хотел, то, по крайней мере, помешать сделаться папой тому, кого он не хотел. Если бы смерть Александра застала герцога здоровым, все было бы ему легко. Еще в дни избрания Юлия II[92] герцог говорил мне, что он обдумал все, что могло произойти при кончине отца, ото всего нашел средство, не подумал лишь об одном: что, когда отец будет умирать, он окажется при смерти сам. Подводя итог всем делам герцога, я не мог бы упрекнуть его ни в чем; наоборот, мне кажется, что его можно – как я это сделал – поставить в пример всем, кто достиг власти милостью судьбы с помощью чужого оружия. С его гордой душой и высокими замыслами, он не мог управлять иначе, и осуществлению его намерений помешала только краткость жизни Александра и его собственная болезнь. Поэтому, кто в своем новом княжестве считает необходимым оградить себя от врагов, заручиться друзьями, побеждать силой и обманом, внушить народу любовь и страх, солдатам – преданность и почтение, истребить тех, кто может или должен тебе вредить, перестраивать по-новому старые учреждения, быть суровым и милостивым, великодушным и щедрым, уничтожить ненадежное войско, создать новое, поддерживать дружбу к себе королей и князей, так чтобы им приходилось с удовольствием делать тебе добро и бояться тебя задеть, – тот не сможет найти более живой образец, чем дела этого человека. Единственное, в чем можно его упрекнуть, – это в избрании папой Юлия II, когда он сделал плохой выбор; ведь если герцог, как сказано, и не мог провести в папы кого-нибудь своего, то он мог всякому помешать стать папой, и он ни за что не должен был соглашаться на избрание кардинала, которого он оскорбил, или того, кто, сделавшись папой, имел бы основания его бояться. Люди ведь оскорбляют из страха или из ненависти. Среди оскорбленных герцогом кардиналов были между прочими Сан-Пьетро ин Винкула, Колонна, Сан-Джорджо, Асканио. Все другие, взойдя на папский престол, должны были его бояться, кроме кардинала Руанского и испанских кардиналов. Последним помогали родственные связи и взаимные обязательства, а первому – могущество, так как за ним стояло Французское королевство. Следовательно, герцог скорее всего должен был сделать папой испанца, а если это было возможно, то согласиться на архиепископа Руанского, но не на Сан-Пьетро ин Винкула. Тот заблуждается, кто думает, что сильные мира ради недавних услуг забудут старые обиды. Итак, герцог сделал на этом выборе ошибку, которая в конце концов привела его к гибели.
