Иосиф Флавий - О древности еврейского народа. Против Апиона
15. (151) Сделав это краткое отступление, в начале мне, пожалуй, следует сказать о само собой разумеющемся, — что от людей, живущих без порядка и закона, все те, которые пожелали приобщиться к ним и первыми ввели их у себя, отличаются послушанием и добротою нравов. Нет ничего удивительного в том, что всякий народ старается возводить свои обычаи к глубокой древности, чтобы не показалось, будто они подражают другим, но что, наоборот, сами они указали всем остальным, что жить следует сообразно законам. При таком устроении их жизни доблесть законодателя состоит в том, чтобы избрать наилучшие законы и убедить тех, кто собирается по ним жить, в необходимости всех своих постановлений, доблесть же большинства — их неукоснительно соблюдать и ни при каких обстоятельствах ни в горе, ни в радости не изменять ни единого из них. Между тем я утверждаю, что всех упомянутых где-либо законодателей наш законодатель превосходит своей древностью. Ведь получается так, что и Ликурги, и Солоны, и локриец Залевк326 и все прочие эллинские знаменитости по сравнению с ним родились чуть ли не на днях, причем в древности само слово, обозначающее «закон», было эллинам неизвестно, о чем свидетельствует сам Гомер, который нигде в своих поэмах это слово не употребляет327. Ибо в его время закона просто не было, а народы жили, руководствуясь какими-то неопределенными мнениями и повелениями парей. С тех пор и еще очень долгое время они продолжали пользоваться своими неписаными правилами и постоянно изменяли их в зависимости от обстоятельств. А наш законодатель, древнейший из всех (ибо с этим соглашаются даже те, кто во всем остальном высказывается против нас328), оказался наилучшим вождем и наставником своего народа и, взявшись устроить всю их жизнь согласно закону, убедил их это принять, а сохранить свои постановления в неприкосновенности поручил людям сведущим.
16. (157) Обратимся к самому первому из величайших его деяний. Когда наши предки решили покинуть Египет и возвратиться на родину, он повел за собой многие тысячи людей и благополучно преодолел с ними самые непреодолимые трудности, ведь им пришлось идти по огромной безводной пустыне и побеждать в сражениях врагов, оберегая при этом своих жен и детей вместе с добычей. Во всех без исключения случаях он показал себя выдающимся военачальником и мудрым наставником, который обо всех проявлял истинную заботу. Он убедил свой народ во всем положиться на него; они подчинялись всякому его приказу, но он ни разу не воспользовался властью для собственной выгоды. При всяком удобном случае вожаки повсеместно стремились к утверждению своей власти и тирании, а народ приучали к полнейшему беззаконию, однако этот человек, обладавший таким могуществом, напротив, считал, что следует жить благочестиво и относиться к своему народу с искренней благожелательностью — именно так, полагал он, ему более всего удастся проявить свою добродетель и избавить от верной гибели тех, кто поставил его над собою вождем. Он видел перед собой благую цель и совершал великие деяния, и потому мы были уверены в том, что имеем в его лице божественного наставника и предводителя329. И прежде сам убедившись в том, что он мыслит и поступает во всем по воле Божьей, он подумал, что следует безотлагательно привести свой народ к осознанию необходимости этого. Ибо поверившие, что Бог видит их жизнь, удерживаются от совершения малейших проступков. Вот каким был на самом-то деле наш законодатель — не колдуном, не обманщиком, как о нем несправедливо говорят наши хулители, а подобно тому, как у самодовольных эллинов — Минос330 и прочие позднейшие законодатели. Большинство из них приписывало свои законы [какому-нибудь божеству] — Минос, например, говорил, что получил оракулы своих законов от Аполлона в его дельфийском святилище, — причем то ли они считали, что оно так на самом деле и есть, то ли им казалось, что таким образом будет проще всех убедить. Кто из них дал самые правильные законы и кому удалось наиболее верно рассудить о вере в Бога, можно выяснить из сопоставления самих законодательств. Об этом-то и следует теперь поговорить. Итак, невозможно перечесть частных отличий в обычаях и законах у всех народов. Иные отдали власть самодержцу, иные нескольким избранным родам, иные доверили ее народу. А наш законодатель, отказавшись от всего вышеперечисленного, создал так называемую теократию331, — если это слово не слишком искажает настоящий смысл, — отдав начальство и власть в своем государстве Богу и убедив всех единственно в Нем видеть причину тех благ, которые выпадают на долю всех и каждого и которые они [его соплеменники] ощутили, когда переживали трудные времена. От Него невозможно сокрыть ни единого поступка, ни человеческого помышления. А Сам Он, по словам законодателя, — нерожденный, вечно неизменный, превосходящий красотой всякое смертное существо, ведомый нам по Его действию, но непостижимый в своей сущности. О том, что мудрейшие из эллинов научились так мыслить о Боге после того, как он положил этому основание, я не стану сейчас говорить. А о том, что это хорошо и достойно естества и великолепия Бога, они засвидетельствовали с очевидностью. Ведь и Пифагор, и Анаксагор, и Платон, также как и все последовавшие за ними стоики, да и вообще почти все философы, мыслили именно так о существе Бога. Однако хотя и научая умозрению немногих, они все же не осмеливались преподать свое истинное учение большинству, объятому предрассудками. А наш законодатель, поскольку сам поступал в полном соответствии с законами, убедил не только своих современников, но и грядущим поколениям внушил на века неколебимую веру в Бога. Причина этого также и в том, что по своему содержанию его законодательство далеко превзошло все остальные в действенной пользе. Ведь богопочтение он рассматривал не как составляющую часть добродетели, но его составляющими считал все остальные добродетели — я имею в виду справедливость, стойкость, целомудрие, согласие во всем между собой граждан. Ведь все наши поступки, досуг и разговоры немыслимы вне принятого у нас богопочтения, и ничто из того он не оставил без предписания или определения. Вообще существует два способа воспитания, образующих нравственное поведение, из которых первый состоит в поучении словом, а второй достигается через практическое упражнение душевных сил332. Так, прочие законодатели в отношении их расходились во мнениях и всегда один, казавшийся им более пригодным, предпочитали другому, как, например, лакедемоняне или критяне пользовались способом упражнения, не словесным, а афиняне и почти все остальные эллины то, что следует или не следует делать, предписывали законами, оставляя в небрежении воспитание нравственности делами.
17. (173) Наш законодатель самым тщательным образом сочетал оба эти способа333. Он не пренебрег нравственным упражнением и не отказался от словесного закона, но, начиная с самого произведения на свет и распорядка жизни каждого у себя в быту, ни единой мелочи не оставил на произволение тех, кто станет жить по этому закону. Напротив, он установил определения и точные правила относительно пищи — от чего должно воздерживаться и какую употреблять, — относительно общего распорядка жизни, сколько времени уделять трудам и, наоборот, отдыху, — чтобы живущие по нему, словно под властью отца или господина (Ср. Гал 3.24), ни по собственному произволению, ни по незнанию не согрешали ни в чем. Он даже не оставил возможности оправдаться неведением, поскольку сделал знание закона самым важным и непременным условием воспитания и повелел слушать его не один раз, не два и даже не несколько раз, но каждую неделю собираться для чтения закона и подробно его изучать334. Право же, другие законодатели, сколько я знаю, на это совсем не обращали внимания.
18. (176) Большинство людей настолько далеки от того, чтобы жить согласно своим законам, что почти совсем не знают их, и только когда уже согрешат, от других узнают, что совершили преступление. И даже те, кто занимает у них самые высокие и ответственные должности, признаются в своем незнании, потому что для управления делами берут себе помощников335, которые должны прежде всего знать законы. Из нас же, кого о них ни спроси, тому скорее труднее будет назвать свое собственное имя336, чем рассказать их все. Вот потому от самого раннего пробуждения сознания в нас мы изучаем их и имеем как бы начертанными в своем сердце. Преступник среди нас явление редкое, избежать же наказания за преступление невозможно.
19. (179) Прежде всего именно это стало причиной удивительного единодушия между нами. Ведь то, что мы имеем единое понятие о Боге и не различаемся между собой образом жизни и обычаями, способствует доброму согласию между людьми. Только у нас невозможно услышать противоречащих друг другу суждений о Боге, что по большей части свойственно всем остальным (не только всякий случайный человек ни с того ни с сего заговаривает с первым встречным об этом возвышенном предмете, но посягают на это даже некоторые из философов — одни в своих рассуждениях принимаются вовсе отрицать существование Бога337, другие отрицают Его промышление о людях338, — равным образом и в повседневных отношениях между нами не бывает разногласий, но все дела мы делаем сообща, с единой мыслью о Боге, согласной с нашим законом, которая гласит, что Он видит все. А что в повседневной жизни все должно сводиться к одному — к благочестию, о том можно услышать даже от женщин и прислуги.
