Александр Иличевский - Город заката
К счастью, вскоре после лекции по курсу истории русской литературы, который Андрей Леонидович Зорин читал нам на кафедре истории культуры МФТИ, я заинтересовался русскими масонами вообще и деятельностью Николая Ивановича Новикова в частности. При этом символическое значение масонского ритуала с использованием отвеса, треугольника и циркуля стало яснее. Но все равно относительно легенды о великом строителе Храма — мастере Адонираме, который был убит подмастерьями, пытавшимися выведать у него пароль доступа к высшим ступеням знания, — оставалась убежденность, что корни ее находятся в Танахе и при случае не составит труда их отыскать. Однако даже некоторые простые заблуждения могут длиться много лет.
В 1994 году в Сан-Франциско я познакомился с художником Халом. Человек он был добрый и рьяный, всегда готовый отправиться в путешествие за смыслом. Жил Хал в дешевом отеле; отец его умер, когда сыну было шестнадцать, а пожилая мать давно переехала в Jewish Home, откуда не уставала звонить сыну — с целевыми указаниями, как ему исправить свою жизнь.
Хал был художником-акционистом. От его перформансов оставались только огромные цветные фотографии, на которые он тратил свободные деньги, зарабатываемые доставкой пиццы и службой в охранном агентстве.
Эксцентричность Хала обретала воплощение не только стихийно, но и в рамках социально организованных проектов. Одним из них был фестиваль «Яна-Хойя». Он проводился ежегодно в южнокалифорнийской пустыне Красных Камней, куда вот уже лет пятнадцать за неделю до Дня независимости отовсюду съезжались самодеятельные и профессиональные художники, специализирующиеся на актуализации воображения.
Лагерь, состоявший из палаток, балаганов и автомобилей, был организован амфитеатром. В фокусе амфитеатра располагалась площадка — арена, на которой выстраивался главный объект фестиваля — 20-метровый человек, каждый год собиравшийся из какого-либо горючего материала: досок, соломенных жгутов, высушенных тыкв. Человека этого устроители называли Temple, а себя, естественно, — тамплиерами. В конце фестиваля Temple поджигался, и зрелище гигантского пожарища заменяло прощальный салют.
Хал был болезненно увлечен масонами, и после одного случая мне пришлось всерьез обратиться к предмету. Говоря о «Maltese Falcon» — культовом фильме с Хамфри Богартом, Хал утверждал, что вся таинственная суть Сан-Франциско — странного злачного города, который часто по вечерам полон туманов, — в этом фильме. Хал всерьез верил в повсеместность масонов и говорил, что Сан-Франциско ими просто кишит; что некоторые дома в центре города построены масонскими архитекторами и используются ими в качестве храмов. Что это значит? С виду ампирное здание предназначено для общего пользования, и никто никогда не догадается, что в нем собираются масоны. Они могут там находиться под видом простых посетителей и вдруг одним махом устроить тайный, никем не замеченный ритуальный флешмоб.
Хал мечтал подкараулить масонов, но не стал ждать и сам пошел им навстречу. Он работал в охранном агентстве посменно. Иногда его направляли в самые неожиданные места. От завода «Coca-Cola» до VIP-вечеринки на улице Кастро. И однажды Хал стал дежурить в здании коммуникационной компании «АТ&Т», разгромленном изнутри реконструкцией ампирном дворце. Он восседал на высоченном ресепшен у лифтов и раз в час был обязан обходить здание вокруг. В туалет он выходил через разрушенную до восьмого этажа часть, полную строительных механизмов — бетономешалок, лебедок, экскаваторных каров, гор песка и ящиков с инструментами.
Холл здания «АТ&Т» перед лифтовой шахтой, облицованный лабрадоритом, малахитом и яшмой, выглядел как чертог. Однажды ночью Хал тайком привел в него группу артистов, с которыми познакомился на «Яна-Хойя». Мы пробирались по одному по панели и скрывались в приоткрытой двери. Через два часа в здании «АТ&Т» развернулось представление. Единственный зритель — я — сидел на кафедральном возвышении ресепшен и наблюдал, как под музыку Филипа Гласса вышагивали козлоногие каменщики, из-под потолка спускались связки с воздушными шарами с подвешенными за ноги гимнастами, по натянутой проволоке скользили с мастерками в руках фигуры в длинных плащах и вылетали из распахивающихся лифтов вакханки, время от времени подававшие всем чаши с вином.
Наконец началось действие, в котором Хал, переодевшись в хламиду мастера, стал обходить здание изнутри; по достижении определенного места он получал от кого-то из актеров символический удар сколоченным из планок циркулем, метрической рейкой и молотком. После чего совершились похороны Хала-Адонирама. Спустя какое-то время поисков могила была открыта, и по зданию пронеслось восклицание: «Мак-бенак! Мак-бенак!» — так передавали из уст в уста новый пароль мастера, означавший, кажется: «Плоть отделяется от костей». (Вскоре прибыл проверочный наряд, и Хал перестал работать в охранном агентстве «Armada».)
Однако недоверчивость не мой конек, и о подлинной связи масонского ритуала с Танахом я узнал только пятнадцать лет спустя. Точнее, узнал, что связь очень и очень приблизительная. Во всем Танахе издания Сончино я так и не обнаружил истории мастера Адонирама, на которой базируются масонские ритуалы. Ничего, кроме того, что Адонирам (Млахим I, 5:26-6:13) назывался начальником над податями потому, что начальствовал над строителями Храма, которые набирались по всему Израилю в качестве налога, назначенного царем Шломо.
Нигде в Танахе не сказано, что Адонирам был мастером. Масоны иногда не различают Адонирама и Хирама. Ну хорошо, пусть Хирам — это Адонирам. Но почему я нигде не нашел истории о том, что Хирам (есть два Хирама: медник и царь Цора, который поддерживал дружеские отношения с царем Давидом и помог ему построить царский дом [см. Шмуэль II, 5:11], а теперь с готовностью откликается на просьбу царя Шломо поставить ему кедры и послать искусных ремесленников для сооружения и отделки Храма; в качестве платы Хираму обещаны поставки пшеницы и оливкового масла) — мастер, которого погубили завистливые подмастерья? И надо ли говорить, что в ответ на вопрос: «Что значит масонский пароль на иврите?» — мне специалистом в ивритской филологии было сказано: «Непонятно что».
Так откуда и когда берет начало масонская легенда об Адонираме? Я не берусь судить о ее глубокомысленности, однако было бы интересно узнать, какими именно апокрифами располагали «тамплиеры». Как сейчас осуществить подлинную реконструкцию мифа?
ПЧЕЛЫ, САМСОН И ПАНТЕРА
Чтобы узнать, где находится дикий улей, бортник находит пчелу и определяет направление, куда она полетела со взятком после того, как снялась с цветка. После чего он отходит на какое-то расстояние, пока не найдет еще одну пчелу, за которой тоже наблюдает и замечает направление ее полета после взятка. Пересечение линий двух открытых им направлений даст местонахождение улья.
Австрийский этолог Карл Риттер фон Фриш в 1973 году стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине «за открытия, связанные с созданием и установлением моделей индивидуального и группового поведения животных». Одним из открытий фон Фриша стала разгадка тайны танца пчел. Оказалось, что пчелы-разведчицы своим петлеобразным танцем в улье могут передавать собратьям информацию о месте нахождения взятка — угол направления относительно солнца и расстояние до него, учитывая даже особенности рельефа местности, например, наличие на пути холма или скалы.
Осип Мандельштам исполнял приказание пчел Персефоны и раздавал всем из ладоней мед и солнце. Поцелуи он сравнивал с пчелами, которые умирают, вылетев из улья, но прежде шуршат в прозрачных дебрях ночи. Поэт определял родину пчел в лесу Тайгета. Считал их пищей время, медуницу, мяту. И предлагал подруге дикий свой подарок — невзрачное сухое ожерелье из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Мы говорим: метафора — это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип.
Мало того что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора — пчела, опыляющая предметы, энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов.
Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир.
На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.
То, что получается в результате их сборов — соты, — являет собой устройство личного представления пчел о пространстве: оно у них такое кристалловидное, с шестиугольной упаковкой. Если же учесть, что свет — это «сок созревших для зренья пустот», то, намазывая хлеб на завтрак медом, мы должны отдавать себе отчет, что на деле собираемся вкусить: теплое пчелиное зренье.
