Александр Иличевский - Город заката

59

Иерусалим с его сутью — сутью Храма — есть единственное место, где в пустырях и камнях воплощается мечта многих мертвых и живых людей. Этот город обладает неповторимым ландшафтом, уникальным воздухом — его нельзя ни умалить, ни забыть. Иерусалим не столько произведение искусства, как иные города, сколько — произведение надежды: на избавление и вечную жизнь. Его роль во Вселенной уникальна. Он — залог будущего. Человек покидает мир, а Иерусалим остается, ибо остается надежда. Иерусалим делает надежду вещной, уравнивает ее с настоящим. Здесь слеза обретает облегченье, и суть сердца становится зримей.

60

БЕЛЫЙ ГОРОД

На мраморной доске шахматы из аметиста.В окна сад перекипает бугенвиллией,благоухают плюмерия и олеандр;над соседней кровлей левитируетбронзовый Будда, беременный солнцем.Такова квартира в Рехавии, в ней на потолкеиз флуоресцентной бумаги наклеены звезды.И когда Будда закатывается за кровлю,а сумерки втекают в сад и окна,бумажное созвездие тлеет над изголовьем.

Лунное тело перед балконной дверью,распахнутой в заросли роз и шиповника, —не решается сделать шаг: будущего              не существует.Самое страшное во взрослой жизни —не то, что время истаяло, а невозможностьзастыть, уподобиться шпанской мушке,утопающей в слезе вишневой смолы.В Суккот поются нигуны, псалмы и песни.Окна распахиваются Малером, Марли, Верди…Воздух дворов зарастает монетами цдаки —серебро и медь заката ссыпаются каждому              в душу.

Мир в это время года состоит из благодарения.Солнце падает в пять часов пополудни,будто торопится к началу дня, как в детствехотелось скорей заснуть, чтобы вновь              насладиться утром.Человек состоит из голоса и горстки              воспоминаний.Город, в котором он идет, подобно игле              в бороздке,по узким, заросшим доверху камнем улочкам,заново извлекает одному ему ведомую мелодию.

Месяц отдыха и половодье праздников.Розы, шиповник, плюмерия отцветают,их ароматы слабеют и оттого печальны.Месяц Юпитера, катящегося слезой по скуле,месяц полной луны, висящей над городом,как великолепный улей — мыслей, томлений,              грез.Эти пчелы собирают нектар с наших душ.В лунном свете руины особенно прекрасны.Черепица обрушенных кровель похожа              на чешую.Ангелы проносятся над улицами,заглядывают в окна и, помешкав,вытаскивают из них за руки души.Некоторых возвращают обратно.

Гемула спит безмятежно, простынячуть колышется над ее дыханием.Лунный луч гадает по ее ладони.Горлинка в кроне вздрагивает во сне.Облака проплывают на водопой к морю.Гемула утром потягивается перед окном.И склоняет голову, когда луч надевает              на нее корону.В полдень в саду плачет, как птичка, котенок.Но Гемула не слышит, перебирая вместе              с Шопеномв четыре руки клавиши; грудь ее полнится              колоколом звука,руки колышутся, пальцы бегут сквозь вечность.

Жаркий воздух движется в кронах сосен.Немецкая колония полна тени и кипарисов.Гемула обнимает весь воздух руками.Дочь аптекаря Занделя, храмовника, почившеговместе с соратниками на берегу Аделаиды,еще до войны умерла от туберкулеза. С тех поркаждую ночь возвращается в эти руины,чтобы погладить двух львов у порога отчего дома вЭмек Рефаим — Долине Гигантов,месте, где когда-то обитали двухсаженные              големы —сделанные еще Сифом солдаты-великаны.

Под ней проносятся купола, минареты,              мечети…Бога не только нельзя представить,но и Храм Его невозможно узреть.Гемула пролетает над Сионскими воротамии аккуратно присаживается на кровле,под израильским флагом. Внизув лучах прожекторов среди молящихсяженщин больше, чем мужчин. Гемулазаглядывает одной, молодой, через плечо,силясь прочесть. Но тут пролетавший ангелсердито грозит ей и прикладывает палец к устам.И Гемула послушно отправляется восвояси.

Жизнь на середине. Мысли о смерти, точней,об отсутствии страха. О том, что пейзажтеперь интересней портрета. Особенноесли от моря подняться в пустыню.Вади Дарга зимой несет воды,собранные с лика Иерусалима,в Мертвое море. Готика отвесных склонов,скальные соборы, — с их кровли отказался              шагнутьИисус. Стоит заблудиться в пустыне, чтобывстретить себя. Смерть — это объятия              двойника.

Тристрамии облетают каньон и меняют курск оазису — лакомиться финиками и купаться.Пустыня, человек, каменная пирамидка,заклинающая духов пустыни, — знак,запятая в пустом пространстве. Строкитоже призваны заклясть духов чистой бумаги.Море проступает на зазубренном лезвии              горизонта.Противолодочный самолет барражирует              над границей.Призрак Лоуренса Аравийского седлает              верблюда,И тот встает, не понимая, кто натягивает              поводья.Впереди над Негевом толпятся миражи Синая.

«Знаешь, Господи, — шепчет Гемула, —Я бы хотела быть смертной, простойтристрамией — черной пугливой птицей.Что мне жизнь вне тела — маета и только.Тело — залог соучастия в Творении. Важнообладать обоняньем, дыханием, болью.Что за скука — Твоя хлебная вечность».Вдруг из-за холма раздается скрежетпониженной передачи и навстречупереваливается через гребень пикап,полный скарба, женщин, детишек;бедуины машут руками, скупо улыбаясь.Солнце касается медным зрачком горизонтаи заливает пустыню лучистым взором.

61

КЛЮЧ

Вчера утром, когда поливал цветы под окном,я передвинул горшок — похожий на пифос,горшок из толстой огненно-красной глиныс тремя стеблями бело-розовых орхидей.Что-то скрежетнуло под ним, и я извлек              на ладоньстарый ключ, чуть заржавелый. И замер.              Когда-то —когда ты ушла, ты оставила ключ здесь —              в условном месте.С тех пор я не заглядывал туда. Зачем?              У меня на связкеесть свой ключ, им я и открывал все время,позабыв про тот, что был у тебя. Или в надежде,что ты вернешься. Не знаю. С тех пор я тебя              не видел.Прошел день, миновал вечер, я уже собиралсяспать и с зубной щеткой в рукевышел проверить — заперта ли дверь-решетка,ведущая в сад, к пятачку, где мы кормилисоседского кота, когда он еще здравствовал;сюда к полуночи приходил и ежик,чтобы подъесть остатки кошачьего корма.              Он терзали ерзал миской, и однажды опрокинул ее на себяи пополз, как слон под шляпой. А я услышал,как ты засмеялась. О, этот звонкий глубокий              голос!Вспоминая его, я чувствую, какподнимается в гортань сердце. Но при этом —я совсем не помню твоего лица.Как странно!.. Впрочем, так и полагается              божествуоставаться инкогнито — незримым.              Еще в детствея точно знал, что если не можешь вспомнитьлицо той девочки, о которой часто думаешь,ради которой берешь высоту на физкультуре,стараешься прийти первым на кроссе, —если ты не можешь вспомнить ее лицо —значит, это всерьез, значит ты ее «любишь».И правда, нельзя полюбить то, что уже стало,что уже завершено; лишь то, что течет,              способноувлечь за собой душу, подобно речи, подобноВремени. И разве способна памятьостановить течение Леты? Я вставилключ в личинку замка, повернул,язычок вдвинулся в прорезь, но ключбольше не пошевелился. Я оказался заперт.Я рассмеялся. Как странно! Как давномне не приходилось оказаться в запертомпомещении. Однажды школьником на экскурсиипо Петропавловский крепости нас,              возбужденныхдевятиклассников, привели в карцер, где сидел              кто-тоиз декабристов… Наполеоновский Пестель?              Лунин? Волконский?Все вышли, а я остался, чтобы почувствоватьто, что испытывали мои кумиры.              Дверь закрылась.Я присел на краешек топчана и попыталсяпредставить себе, каково день напролетпроводить месяц за месяцем в этом каменном              мешке,с узким окошком в толстенной стене.              Единственныйплюс помещения состоял в высоте потолка, яне переношу низкие потолки, под нимимне кажется, что я погребен заживо. И воткто-то выключил в карцере свет снаружи — итолько тогда мне стало по-настоящему страшно…Да, я рассмеялся от страха. Потому что подумал:              твой ключ —он заноза. Я сел и попытался выдернуть,              повернуть.Всё тщетно. И тогда, чуть не плача, я взялстальной прут и использовал его, как рычаг,              но толькотреснула личинка и лопатка ключа погнулась.Обессиленный, я вошел в спальню и открыл              окно,подергал решетку. Она не шевельнулась.              Тогда я легна кровать и стал смотреть в сад, где среди              ветвейплыла луна, как китайский фонарик.Я лежал и старался не шевелиться, посколькуты пришла и легла неслышно рядом. Я слышалсквозь кожу предплечья твой холод. Наконец              лунапогрузилась в крону эвкалипта, и я заснул.Утром я позвонил в службу спасения, и таммне дали телефон слесаря. Он приехал,выбил замок, вставил новый и выдалтри новых ключа. Расплачиваясь, я былнеописуемо рад, что повлияло на чаевые.И вдруг понял, что давным-давно, с самого              детства,я так не радовался жизни. «Господи, какое              счастье», —подумал я, провожая мастера до машины.              А вернувшись,я включил радио и услышал, что Гилад Шалитспустя пять лет заключения в зинданебыл встречен отцом на границе с Египтом.«Какое счастье! — снова решил я. — Словновесь мир выбрался из темницы.А что до убийц, то Господь их и так покарает.Ему стоит только послать ангелов возмездья илиагентов Моссада — между теми и этимизазор невелик». Весь день прошел превосходно,в тихой радости, и только,когда вечером прибирался,поднял с порога погнутый ключ —твой ключ, что ты оставила в моем сердце.Но нынче я избавился от него, язашвырнул его за забор и не услышал,как он звякнул об асфальт, как если бя кинул его в безвоздушную пропасть.

62