Константин Ротиков - Другой Петербург
Еще не раз мы обратимся к уникальному источнику, характеризующему состояние «голубого» Петербурга в начале 1889 года. В одном из петербургских архивов уцелел редкий по содержанию донос. Некто сообщает по начальству увлекательные подробности о жизни тогдашних «теток» (как называли они друг друга в своем кругу), приложив и список, включающий фамилии, с указанием возраста, адреса, рода занятий. Но эти детали не всегда были известны тогдашнему сексоту, а вот что знал он о каждом: кто, чем и как любит заниматься. Действительно, одним нравятся юноши, другие предпочитают зрелый возраст; кто готов себя показать, кто ждет того же от друга…
Упомянут среди прочих и «князь Львов, 28 лет, дама, любит солдат, которые употребляют его». Судя по всему, это наш князь-пожарник, к заслугам которого можно, таким образом, отнести и любовь к сильному полу. Не противоречит этому и отмеченная доносчиком страсть князя Львова к балету. Можно заметить также, что князь Львов был председателем общества «Голубого креста», но это всего лишь общество спасения утопающих, к чему наш герой также испытывал влечение.
Здесь, в Коломне, особенно ощущается бестолочь современной топонимики Петербурга, с ее хаосом восстановленных «исторических названий» и осколков советского быта. В самом деле, почему канал называется Грибоедова? Речка Кривуша, одетая в каменные берега и отчасти выпрямленная в царствование Екатерины II, по справедливости была названа Екатерининским каналом, как Александровским именовался канал Обводный, прорытый при Александре I. Но при чем же здесь Фамусов с Чацким? Это загадка, одна из петербургских тайн.
Рискнем сделать следующее предположение. В угаре первых послереволюционных лет переименования осуществлялись исключительно в честь партийных и советских работников или, по крайней мере, лояльных к режиму деятелей: трампарк Смирнова, табачная фабрика Клары Цеткин, автоклуб имени Тимирязева. И вот в 1922 году скончался довольно известный еще с дореволюционных времен, но без всякого саботажа трудившийся на ниве городского хозяйства инженер К. К. Грибоедов. Его и увековечили, вместо бывшей царицы: как же, канализация, водоснабжение, гороткомхоз! Имя вскоре забылось, а мы думаем, что это из-за «Горя от ума» такая честь. Есть здесь такие монстры, как улица Союза печатников или неопределимое по возрасту и падежу Володи Ермака. Но сохранились и старинные теплые названия: Канонерская, Лоцманская, Мясная, Дровяной. Переименования затеяла еще дореволюционная городская дума, вследствие чего, например, никому не мешавшая Хлебная стала называться Витебской (вот уж впрямь, ни к селу ни к городу). Топонимическая страсть не оставляла градоначальников с переменами социального строя. По крайней мере, Екатерингофский проспект (т. е. ведущий в Екатерингоф, загородную усадьбу царицы Екатерины I) назвали не каким-нибудь героем-подводником, а в честь композитора Н. А. Римского-Корсакова.
Назовем, однако, адрес по-старому: Екатерингофский, д. 97. Дом, принадлежавший художнику Константину Андреевичу Сомову. Еще раз отметим справедливость наблюдения, что дома своим видом отвечают характеру их владельца. Дом типичный петербургский, что называется, «рядовой застройки». Но это и хорошо: скромность и достоинство, без стремления чем-то выделиться, поразить. Впрочем, есть и балкон с коваными перилами, и наличники над окнами, но все в меру, строго, со вкусом. В отличие от неряшистого фасада дома друга Философова.
Дом был приобретен в 1887 году отцом художника, Андреем Ивановичем. Дворянство Сомовых шестисотлетнее, происходит от выехавшего в 1389 году из Золотой орды к Великому князю Дмитрию Иоанновичу Мурзы-Ослана, принявшего святое крещение под именем Прокопий. Один из внуков его, Андрей, по прозвищу «Сом» — отсюда Сомовы. В семье сохранялось предание о расточительных забавах предка, Ивана Иоасафовича, московского барина XVIII века, устроившего в своей усадьбе необыкновенные сады с павильонами и храмом Амура, который сам расписывал. В конце жизни он разорился и был взят под опеку. Дети его получили изрядное образование. Осип Иванович — академик, выдающийся математик. Андрей тоже окончил университет по физико-математическому отделению, но потом увлекся историей искусств. Двадцать три года он был хранителем картинной галереи Императорского Эрмитажа, описание которой издал в 1859 году.
Женат был Андрей Иванович на Надежде Константиновне Лобановой. Костя родился 18 (30) ноября 1869 года — в сравнении с друзьями, не так уж поздно: отцу было всего 39 лет.
Многое читатели о Сомове уже знают. Добавим, что в 1897 году, когда его приятели по гимназии Мая окончили университет, Константин Андреевич покинул, не доучившись, Академию художеств (учился в мастерской соседа по Коломне — И. Е. Репина). Повод, по которому Костя Сомов бросил Академию, вносит дополнительный мягкий штрих в обрисовку его в целом весьма симпатичного характера. Случилась очередная мелкая потасовка студентов. По какому-то ничтожному поводу они стали бастовать, как тогда было принято среди либеральной молодежи. Президент Академии, желая обуздать шалунов, велел всем желающим продолжать занятия записываться в особом журнале, а не записавшихся считать отчисленными. Сомов, всегда чуждавшийся политики и по природе чуждый всякому общественному движению, даже не знал толком, из-за чего сыр-бор, но поскольку все студенты поначалу отказывались записываться, и он не записался, из чувства солидарности. Между тем, как водится, погорланив, все потихоньку записались, а Сомов тут уж из упрямства не стал изменять принципам. Так и вылетел из Академии и тотчас отправился в Париж.
В следующем году Дягилев организовал выставку русских и финляндских художников, на которой наибольший скандал вызвали произведения Врубеля и Сомова. Поминавшийся нами художник Щербов карикатурку сочинил, в которой Сомова обозвал «Содомовым» (по-видимому, совершенно бессознательно попав в точку).
Что ж за картины он писал? Вот акварель Сомова 1909 года «Спящая молодая женщина», вполне для него типичная. Большую часть листа занимает диван с гнутой спинкой, подлокотниками и ножками в стиле Людовика Шестнадцатого (а пожалуй, не настоящее рококо, а модная подделка). Обит диван шелковистой тканью в полоску: розовое, белое и голубое. За диваном ширмы с нарисованными яркими цветными букетами. Слева из-за ширм виден оконный переплет, за стеклами — зелень кустов и облачное небо. Двойные шторы: темно-синие и серые — сдвинуты. Стена гладкая, затянута коричневым репсом. Сбоку ширм виден уголок шкафчика красного дерева, форм, близких к бидермейеру, в шкафчике толстенькие корешки книг, на нем пестрая фарфоровая статуэтка — мейсенская, должно быть, работа прошлого века, персонаж комедии дель арте. Пол в комнате в шашечку, красную и белую (цитата из Вермеера), закрыт большим цветастым ковром. Справа столик карельской березы с точеными ножками, примерно александровского времени, на нем в простом стеклянном сосуде разлапистый букет сирени. На диване лежит, подоткнув под голову подушку, дама. Высокая прическа, с волосами, зачесанными наверх, с легкими буклями, перевитыми голубой лентой, как у Марии Антуанетты. Платье на фижмах, изумительно написанное, тончайшими валерами, черный дымящийся атлас с гофрированными белыми, с синими тенями в складках, лентами. Легкая косынка скрывает розовато-жемчужные прелести.
Что здесь сюжет? Какова тема? Отнюдь не мечта, тоска по невозвратимому прошлому (что любили видеть в полотнах мирискусников). Дама, может, и современница Сомова, прикорнувшая в маскарадном платье. Да и нет никакой дамы: так, сон, видение, в связи с интерьером ушедшего быта. Сюжет и поэма: платье, диван, ширмы, туфелька прелестницы, выглядывающая из-под вороха ткани; ручки дамы, сложенные, как у сиенских мадонн, выисканностью линий подобные иероглифу. То, что невыразимо словом, но ясно созерцателю: краски, линии, мазки, блики, столб света в щели между шторами, за букетом сирени.
Ювелирные картинки Сомова в принципе можно было б с тем же успехом разглядывать вверх ногами. Всем заметная и постоянно отмечаемая ироничность художника, безысходность томления духа выражаются не столько в ностальгическом каталогизировании примет ушедшего времени, сколько в многотрудной тщательности изготовления вещиц, по существу никчемных, кажется, даже назначенных к забвению. Мы, скорее, задумались бы не о гротеске и иронии, а о простодушном лиризме Сомова, очевидной невозможности не задохнуться от подступившего к горлу комка, видя тающий в светлом небе уголек последней погасшей ракеты; ветку с почками, дрожащую на сыром ветру; сугроб, намокший мартовской влагой…
Раннее детство Сомова прошло на Васильевском, в «доме академиков» на набережной, у дяди, Осипа Ивановича. Потом перебрались на 1-ю линию, ближе к Среднему проспекту. Дом на Екатерингофском был куплен, когда Косте стукнуло уже восемнадцать лет. Для сына-живописца Андрей Иванович предусмотрел специальную мастерскую на четвертом этаже, окнами во двор. Но из-за больших окон, выходящих на север, в ателье было слишком холодно, и Константин предпочел заниматься живописью в кабинете, сохранив на всю жизнь любовь к полотнам небольшого формата. Аккуратность и скрупулезность были ему присущи, чистота на столе царила необыкновенная. Работал он медленно, бесконечно поправлял и переделывал.
