Евгений Марков - Очерки Крыма
Десятый год, как я не видал Крыма. Десять лет — целый век в нашу эпоху торопливой, вечно ищущей, вечно меняющейся жизни. Я чувствовал, что иду на экзамен перед собственным неподкупным сознанием, более страшный, чем были экзамены детства, потому что тут уже не может быть ни передержки, ни исправления. Чем стал я в эти десять лет! Остыла ли, под иссушающим гнетом житейских забот и разочарований опыта, та трепетная впечатлительность сердца, которая когда-то впивала в себя восторги Крыма, радостно захлебываясь ими, как захлебываются жадные губы ребенка, прилипающие к переполненным сосцам кормящей груди? Придавила ли меня чугунная пята лет настолько, что уже скучною, старческою прозою покажется былая поэзия, былая красота? И вот, коляска, покойно покачиваясь, выносит меня из предместий Симферополя туда, на знакомый юг, по знакомой дороге, и сердце вдруг встрепенулось крыльями, как проснувшаяся птица, и сразу сказало мне, что ничего еще не погибло, что еще жива прежняя жизнь, прежняя радость впечатления, прежняя жадность впечатлений.
Симферополь за мною; передо мною мой Крым… Унылое однообразие дороги и степи кончилось. Развертываются, чаруя воспоминаниями, волнуя надеждами, как листки чудного, вечно нового альбома, красоты крымских долин и предгорий, потом красоты крымских лесов и гор, вознося мое наслаждение, вместе с движеньем экипажа, все выше и выше, до того подоблачного перевала, где вдруг разом, словно распахивается завеса алтаря, опущенная на таинственное святилище, и у ваших ног открывается, в неизмеримом охвате, вся торжествующая красота южного моря, с обставшими его великанами гор.
Мы переехали Таушанбазарский перевал и висим теперь, будто на крыльях орла, над долиною Алушты, над ее сказочными тополями, воспетыми Пушкиным, над гнездом ее татарских саклей.
Шоссе и лошади Южного Крыма — это что-то удивительное, чего не встретишь в другом месте. На шоссе нет никогда ни одного толчка, ни одной выбоины — оно гладко и мягко, как пол. Вы забираетесь по этому шоссе почти на самый Чатыр-Даги, между тем, почти не чувствуете подъема — так разумно и щедро устроены бесчисленные извороты дороги, улиткою обнимающие каждый выступ горы. Новая дорога из Симферополя в Алушту особенно поражает этим удобством. Но еще поразительнее лошади. Четверня несла в гору нашу тяжелую коляску, с множеством багажа, хорошею рысью на продолжении нескольких верст. Рысью очутились мы на перевале Таушанбазара, как впоследствии на перевале Ламбатском и на всех, без исключения, горных подъемах южнобережского шоссе. А между тем, когда снизу глянешь, на какой одуряющей высоте идут телеграфные столбы, провожающие шоссе, — отказываешься верить, что туда можно вскарабкаться кому-нибудь, кроме козы. Точно то же со спусками. Тут не тормозят, не спускают, как у нас, на вожжах. Привычный ямщик ловко и смело разгоняет под гору привычных крепконогих лошадей, и вы несетесь в каретах, в колясках, на перекладных, словно зимою в салазках с английской горки. Только дух немножко захватывает, когда следишь первое время за открывающимися сбоку пропастями, еще не привыкнув вполне доверяться этому головоломному риску.
Извороты дороги часто круты и коротки, как кольцо свернувшейся змеи, и нужна непостижимая сила и ловкость крымских лошадей, чтобы успевать на всем раскате тяжелых экипажей во время заворачивать то направо, то налево, слетая в эту бездонную воронку. За то же весело и скоро ездится по таким шоссе, на таких лошадях!
Южный берег положительно заселяется, разрабатывается, цивилизуется. Это бросается в глаза через десятилетний антракт. Алушта еще на днях глухая, еле посещаемая деревушка, настойчиво превращается в своего рода "станцию здоровья", которыми славится Швейцария, Италия, юг Франции.
Множество новых дач распространило ее далеко в долины и по склонам гор. Явились уже четыре гостиницы, хотя далеко не важные, а десять лет назад не было ни одной. Уже татарская деревня, недавно составлявшая всю Алушту, теперь начинает называться татарскою частью и серьезно загораживается европейской Алуштой. Из Алушты в Судак, вдоль морского берега, проводится шоссе, потребность в котором чувствовалась слишком давно. Даже следы разбитой пристани показывают, что были попытки связать Алушту с рейсами пароходов. Этому обстоятельству нельзя достаточно надивиться. Совершенно непростительная и невозможная вещь оставить без водного сообщения такой серьезный центр южнобережской жизни, как Алушта. Алушта — естественная пристань целой сети населенных долин и предгорий. Алушта — своего рода центр виноделия и садоводства целого района. На каком-нибудь Женевском озере нет деревушки из пяти домиков, в которой не приставал бы каждый из множества пароходов. беспрерывно пересекающих озеро, каждый из железнодорожных поездов, то и дело снующих по берегу. У нас же, вот сколько лет, оставляют без внимания самые серьезные пристани Южного берега. Наше привилегированное общество черноморского пароходства, наживающее через казенные субсидии и свою непонятную монополию сотни миллионов, не расщедрится до сих пор на устройство пристаней и на ничтожные дополнения своих рейсов в наиболее посещаемые места Южного берега. Его пароходы не заходят срочно ни в Балаклаву, ни в Алупку, ни в Гурзуф, ни в Алушту, ни в Судак. Даже в Ялту, в самый разгар сезона, они заходят только два раза в неделю, к великому стеснению публики и торговли. Нет сомнения, что, устройством пристаней и правильных рейсов, промышленность таких местных центров, как Алушта, возвысилась бы значительно, и в них явилась бы возможность вполне удобной жизни не только для массы туристов, теперь поневоле обегающих эти глухие места, но и для множества лиц, которые стали бы охотно приобретать земли в окрестностях подобного центра. В настоящее время нужно особенно много спартанских вкусов и стоицизма своего рода, чтоб рискнуть поселиться в местности, почти лишенной сообщения с торговым рынком, несмотря на всю привлекательность этой местности в других отношениях.
Впрочем, Алушта развила в себе кое-какую мелкую торговлю, так что самые насущные потребности еще могут быть удовлетворены.
Но движенье Алушты, как и вообще всего Южного берега, вперед больше всего заметно из повышения цен на земли, возрастающих в ужасающем размере.
Около пустынной горы Кастели, разобщенной со всеми миром, десятина каменистой земли с мелким и редким леском — вообще «дикой» земли — продавалась на днях по 500 рублей.
В Алуште она продается уже на сажени, как в Ялте и ее окрестностях. А посаженная цена ялтинской земли поистине замечательна: в пределах города почти нет клочка дешевле 10 рублей, что составляет 24000 рублей за одну десятину; земли получше достигают 12–15 рублей, т. е. 36000 рублей за десятину.
Недостаток помещения загнал нас в так называемую базарную гостиницу, которая, впрочем, не хуже других. С ее татарской галерейки, облитой целую ночь полной луны, видно и освещенное море, и великолепная громада Демерджи с ее утесами-статуями, и вся мирная Алушта, тонущая в тополях, кипарисах и орехах. Весь этот вид кажется еще очаровательнее оттого, что первый план занят патриархальною картиною настоящего татарского базара, кочующими мажарами и волами, группами татар, прикорнувших к кострам, и татарскими незатейливыми лавчонками. Досужему художнику здесь не исчерпать характерных типов, характерных сцен, эффектов освещения и перспективы, каких нигде не найдешь.
Войдет же в самом деле людям в голову основывать академии живописцев и скульпторов на берегах Невы! В ее болотной атмосфере стынет всяка фантазия, а перед ее населением в черных фраках или зипунах по пятки — карандаш и кисть выпадают из рук артиста. Крым не то. В Крым стоит въехать, — и рука, и глаз, и сердце сейчас сами собою ищут изобразить красоту и типическую оригинальность всего, что кругом: крымского человека, крымских гор, крымского моря. Крым может родить художников. Петербург может только убивать их. Сюда, в этот русский край солнца, следовало бы, по крайней мере, посылать молодых русских художников для воспитания их фантазии, для живого изучения природы. Я знаю многих наших живописцев, которые заехали случайно в Крым и потом уже не расставались с ним… Художественная академия в Ялте, в Севастополе, в Феодосии — это почти закон природы, это разительная необходимость.
Недалеко от Алушты, в глуши скалистых берегов, ютится пустынька, с которой я начал почти 15 лет назад свое первое знакомство с крымским морем, с поэзией Южного берега.
Пустынька Чолмекчи сделалась теперь рассадником целой своеобразной колонии. С чувством какой-то юношеской радости пробрался я верхом по тропинкам гор в знакомый и дорогой уголок. Своего старого друга, прежнюю владелицу Чолмекчи, я уже нашел в новом гнезде, окруженном цветами и зеленью… Это автор известного "Путеводителя по Крыму", один из коренных старожилов и знатоков Крыма. Меня поразила простота и поэтическая обстановка жизни этой оригинальной отшельницы Южного берега. Она живет круглый год одна, со своею родственницею, в этой горной пустыне, прямо над волнами моря, прямо под сенью Кастели. Около нее только одна женщина да татарин да верный пес, сопровождающий ее во всех ее походах. Еще недавно, несмотря на свои лета, эта мужественная женщина объезжала верхом окрестные татарские деревни, для помощи больным. Татары давно и хорошо знают ее, и ей безопасно жить среди них даже одной. Она прожила среди татар крымскую кампанию, прожила эпоху их выселения в Турцию, прожила и последнюю войну. Турецкие броненосцы со зловещим видом протягивались под самым берегом, но она оставалась, по-прежнему, среди татар и татары оставались кругом нее, по-прежнему, мирные.
