Константин Душенко - Мысли и афоризмы

Демагогия, Священный союз народов.

Мы боремся не за человеческие права народа, но за божественные права человека.

О ПАРИЖЕ

Франция напоминает сад, где прекраснейшие цветы сорваны для того, чтобы из них можно было сделать букет, и имя этому букету – Париж. Правда, сейчас он уже не благоухает так сильно; все же он по-прежнему еще достаточно прекрасен, чтобы по-свадебному красоваться на груди у Европы.

Франция – это Париж. Что думает провинция – так же важно, как то, что думают наши ноги.

О французских провинциалах:

Все они похожи на верстовые столбы: на лбах этих людей обозначено большее или меньшее их отдаление от столицы.

Если бы в Париже в самом деле были привидения, то я убежден, что, при общительности французов, они бы даже в виде привидений собирались в кружки, устраивали бы балы привидений; они основали бы кафе мертвецов, издавали бы газету мертвецов, парижское обозрение мертвецов, и вскоре появились бы вечеринки мертвецов. Я убежден, что здесь, в Париже, привидения развлекались бы больше, чем у нас развлекаются живые.

Бедный Робеспьер! Ты хотел ввести республиканскую строгость в Париже – в городе, где сто пятьдесят тысяч модисток и сто пятьдесят тысяч парикмахеров правят свое смеющееся, вьющееся и благоухающее ремесло!

Парижский народ освободил мир и даже не взял за это на водку.

Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары.

Большие ли глаза у парижанок? Кто знает? Мы не измеряем калибра пушки, которая убивает нас. Велик ли их рот? Кто знает, где у них кончается рот и где начинается улыбка?

Если бы Монталамбер стал министром и ему захотелось бы выгнать меня из Парижа, я бы принял католичество. «Париж стоит мессы».

О ПАТРИОТИЗМЕ И НАЦИОНАЛИЗМЕ

Нам был предписан патриотизм, и мы стали патриотами, ибо мы делаем все, что нам приказывают наши государи.

Патриотизм француза заключается в том, что сердце его согревается, от этого нагревания расширяется, раскрывается, так что своей любовью оно охватывает уже не только ближайших сородичей, но всю Францию, всю цивилизованную страну; патриотизм немца заключается, наоборот, в том, что сердце его сужается, что оно стягивается, как кожа на морозе, что он начинает ненавидеть все чужеземное и уже не хочет быть ни гражданином мира, ни европейцем, а только ограниченным немцем.

Из ненависти к националистам я почти готов полюбить коммунистов.

Русские уже благодаря размерам своей страны свободны от узкосердечия языческого национализма, они космополиты или, по крайней мере, на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает почти шестую часть всего населенного мира.

Странная вещь – патриотизм, настоящая любовь к родине! Можно любить свою родину, любить ее целых восемьдесят лет и не догадываться об этом; но для этого надо оставаться дома. Любовь к немецкой отчизне начинается только на немецкой границе.

Немцы сейчас хлопочут над выработкой своей национальности; однако запоздали с этим делом. Когда они с ним наконец справятся, национальное начало в мире уже перестанет существовать и им придется тотчас же отказаться и от своей национальности, не сумев извлечь, в отличие от французов или британцев, никакой пользы из нее.

О ПОЛИТИКЕ

Тот, кто находится высоко, должен так же подчиняться обстоятельствам, как флюгер на башне.

Что меня всегда удивляло в молодости, так это то обстоятельство, что, по удушении прежнего великого визиря, всегда находились новые охотники стать великим визирем. Теперь, когда я стал несколько старше, меня охватывает такое же изумление, когда я вижу, как после отставки одного английского премьер-министра немедленно же его место стремится занять другой.

Долги заменяют древний рок в национальных трагедиях нашего времени.

В пользу высоких качеств республики можно было бы привести то самое доказательство, которое Боккаччо приводит в пользу религии: она держится вопреки своим чиновникам.

Тайная ненависть высших государственных чиновников к государству подобна тайной ненависти тех знатных римлян, которым пришлось во имя сохранения своей власти стать христианскими епископами и прелатами.

Монархизм народа по существу своему состоит в том, что народ уважает авторитеты, что он верит в личности, являющиеся носителями авторитетов, что в силу этого доверия он предан и самой личности правителя. Республиканизм народа по существу своему состоит в том, что республиканец не верит в авторитеты, что он чтит только законы, что от их блюстителей он постоянно требует отчета, с недоверием наблюдает за ними, проверяет их, что, следовательно, он никогда не привязан к личности, а напротив, чем выше она поднимается над народом, тем настойчивее он стремится противоречиями, насмешками и преследованиями низвести ее с высоты.

Писатель, желающий содействовать социальной революции, имеет право опережать свое время на столетие; трибун же, ставящий себе целью революцию политическую, не должен слишком удаляться от масс. Вообще в политике, так же как и в жизни, следует желать только достижимого.

Придворный этикет. Когда вы дубасите какого-нибудь короля, кричите во всю глотку: «Да здравствует король!»

Изображение на монете – предмет не безразличный для политики. Так как люди столь искренне любят деньги и, несомненно, любовно созерцают их, дети часто воспринимают черты того государя, который вычеканен на монете, и на бедного государя падает подозрение в том, что он – отец своих подданных.

У народов время есть, они вечны; смертны лишь короли.

О ПОЭЗИИ И ПОЭТАХ

Поэт, этот творец в малом, подобен Господу Богу и в том, что своих героев он творит по образу своему и подобию.

В созданиях всех великих поэтов, в сущности, нет второстепенных персонажей, каждое действующее лицо есть на своем месте главный герой.

Быть может, поэзия есть болезнь человека, как жемчуг есть, собственно, болезненный нарост, которым страдает бедный слизняк?

Кого Юпитер хочет наказать, того он делает поэтом.

Поэзия создала больше мучеников, чем религия. История литературы любого народа и любой эпохи – настоящий мартиролог.

Только великий поэт может понять поэзию своего времени. Поэзию прошлого легче понять.

Поэт не должен предаваться своей субъективности, он должен быть в состоянии описать ее.

Позднейшие произведения истинного поэта отнюдь не значительнее ранних; нет, первый ребенок не хуже второго, только роды потом бывают легче.

Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, но уже второй был олухом.

Красивые рифмы нередко служат костылями хромым мыслям.

Цезура – это биение сердца творящего духа, ее нельзя перенять у другого, что возможно в благозвучии.

Прозаический перевод стихов – это чучело лунного света.

Переводчик по отношению к автору – то же, что обезьяна по отношению к человеку.

К чему же труд стихотворного перевода, если в нем пропадает как раз лучшее у поэта и только самое слабое поддается передаче?

Как математик по малейшему отрезку окружности тотчас же определит всю окружность и ее центр, так же и поэту – стоит только внести извне в его сознание малейший обрывок мира явлений – тотчас откроется связь этого явления с целым. Он одинаково охватывает орбиты и центры вращения всех вещей; он постигает вещи в широчайшем объеме и глубочайшем средоточии.

Мы охотно разыскиваем материалы о подлинных житейских отношениях поэта. Это любопытство тем нелепее, что, как явствует из вышесказанного, значительность внешних событий ни в какой степени не соответствует значительности порожденных ими творений. Эти события могут быть очень мелкими и ничтожными, и такими они обыкновенно и бывают, как вообще очень мелка и обычно ничтожна внешняя жизнь поэтов. Я говорю: «ничтожна и мелка», – потому что мне не хочется употреблять более оскорбительные выражения.

Нет ничего нелепее, чем обращенное к поэту требование, чтобы все свои сюжеты он черпал в самом себе – в этом-де оригинальность. Мне вспоминается басня, где паук разговаривает с пчелой и упрекает ее в том, что она из тысячи цветов собирает материал, из которого сооружает свои восковые постройки и приготовляет мед. «Я же, – торжественно прибавляет он, – я сам из себя вытягиваю нити, из которых создаю свою искусную ткань».