Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3
Посвящение Пиросмани. Фрагмент.
Чародей-живописец порою заставляет нас замедлить полет.
И тогда мы отчетливей различаем тяжелые плоды в садах, сверкающих всей роскошью осенней палитры. Видим крутогорбые холмы и стада тучных овец. С невероятной остротой постигаем тайну труда хлебопека, кузнеца, рыбака.
Еще мгновение, и перед нами предстают во всей своей чванливой скуке обрюзгшие лица ювелира, менялы и ростовщика.
Вот мимо нас медленно проплывает сидящий на высокой трубе малыш с горластым петухом в охапке, а рядом нашему взору открываются знаменитые тбилисские бани, и бойкий банщик приглашает нас.
Молодой хлебопек протягивает горячее солнце свежего хлеба. Через минуту мы явственно ощущаем запах шашлыка. Под нами духан в садах Ортачала.
И снова поет шарманка, и снова грохочет по булыжной мостовой фаэтон, набитый гуляками.
Игнатов не дает ни на миг отдохнуть, он властно держит нас в плену своей фантазии, заставляет понять сложную и простую душу своего народа — трудолюбивого, рыцарски храброго и прямодушного, красивого и широкого. «Посвящение Пиросмани» открыло нам путь к самому сердцу старого Тбилиси.
Мы будто заглянули через магический кристалл в то неповторимое время, канувшее в Лету. Мы вспомнили певца того времени Нико Пиросмани и вместе с Николаем Игнатовым ближе познали уже ставший легендой мир.
Мир, далеко не лучезарный и безоблачный, полный невзгод и лишений, драм больших и малых. Мир разбитых судеб и надежд. Мы вместе с художником полюбили простой люд старой Грузии, гордый и добрый, бесконечно гостеприимный и радушный, знающий цену хорошей песне и острому слову, и главное — свято берегущий дружбу…
Вся любовь и весь восторг живописца Николая Игнатова, все пристрастия этого талантливого мастера передались нам.
И мы, счастливые, оканчиваем путешествие в прошлое.
Чувство парения, полета не покидало меня, пока я рассматривал «Посвящение Пиросмани» наконечной станции фуникулера, высоко над городом. Это был мудрый расчет художника, заставившего нас повторить полет, на этот раз над старым Тбилиси. Не по воздушно-канатной дороге, нет — на крыльях фантазии талантливого художника.
Кока…
Деревня в горах.
Так зовут все и в Тбилиси, и в Грузии Николая Юльевича Игнатова.
Кажется, что никому не приходит в голову, что он не юноша, что он лауреат Государственной премии СССР 1974 года за монументальные росписи «Песнь о Грузии» в Пицунде и «Посвящение Пиросмани» в Тбилиси, уважаемый художник..
Кока! Этим сказано все.
А это значит, что он хороший, добрый парень. Чудесный друг. Товарищ верный и твердый.
А главное, что он молод!
Высокий, стройный, он очень подвижен и юн. И только ранняя седина да глаза, огромные, то задумчивые, то лукавые, то острые и жесткие, подсказывают нам, что перед нами характер сложившийся, недюжинный, яркий, сложный.
Мы идем с Кокой по Майдану — старому Тбилиси. Кривая улочка. Узкая. Горбатая, она еле ползет в гору. Блестит влажный булыжник. Фонари.
Здесь, по этим древним камням, бродил Нико Пиросмани.
Узкий тротуар. Судачат соседки. Над ними шатер из бронзовых веток винограда. Резная решетка. За ней детвора учит уроки.
На фоне закатного неба острые зубцы. Руины крепости Нарикалы. Стертые каменные ступени.
Мы выходим на площадку у церкви Бетлени.
— Вот мой старый город! — восклицает Кока. И спрашивает вдруг: — Похоже?
Внизу панорама. Розовые, красные крыши.
И снова я вижу теплые ладони города, раскрытые, готовые принять тебя.
На фоне темной зелени оранжевые, золотые тяжелые плоды хурмы.
Сады, сады. Тишина.
Где-то внизу зажигает первые огни огромный город, шумят машины. Здесь островок старины.
— Немало было курьезов со мной, когда я писал «Посвящение Пиросмани», — вдруг проговорил Кока. — Ты не знаешь, как тбилисцы любят свой город. И вот я пишу, а ко мне подходит пожилой дядя и говорит, глядя на роспись в зале приемов:
«Слушай, Кока! Где мой дом? Вот улицу я узнаю. Эго улица Ираклия Второго. Вот ясно вижу соседский зеленый дом. Узнаю его. А моего дома нет, а он должен быть здесь, рядом».
И он показывает мне место.
Ричард III.
Долго я пытался его убедить, что эту утицу на панно я придумал.
Что на самом деле ее нет, что это фантазия.
Он ушел разочарованный и разобиженный.
Еще один из многих зрителей, приходивших каждый день поглядеть, а заодно и посоветовать мне, как писать, — продолжил рассказ Кока, — сделал мне серьезный упрек.
«Разве Кура такая изумрудная? — сказал краснолицый толстяк. — Она ведь совсем другого цвета, более тусклого».
Я пообещал ему пойти и поглядеть на Куру.
Хотя точно знал, что в моем любимом городе река Кура должна быть именно такая — бирюзово-изумрудная.
Но совсем невероятной была встреча со зрителем, который назвался поэтом. Он был молод, хмур и небрит. Окинул глазами уже почти совсем оконченную роспись и мрачно спросил:
«Где кладбище? Почему не вижу?» Я, наверное, растерялся.
И он ушел, уверенный, что кладбище будет.
Я писал «Посвящение Пиросмани» больше года. Много, очень много людей перевидел и очень благодарен им за добрые советы.
Хотя не обходилось и без юмористических сценок.
Как-то в большой зал приемов, где я писал, пришел знакомый буфетчик.
Был жаркий день, и он все время вытирал пот.
«Кока, ты мне друг?» — взял он сразу быка за рога.
Я со всем мне пылом заверил его в вечной дружбе.
«Нет! — печально воскликнул буфетчик и вытер пот. — Почему ты не нарисовал духанщика с моим лицом на твоей большой картине?»
Он снова достал платок и долго не отнимал его от глаз.
Я пытался растолковать ему, что из всех сотен людей, которых написал на картине, нет ни одного с портретным сходством. Что все они мною придуманы.
«Только теперь я понял, что ты мне не друг, Кока. Тем более ты должен нарисовать мой портрет на этом холсте. Я ведь старый тбилисец. Сколько лет сижу в буфете…»
— Эх, — подумал я, — родился бы ты раньше, старый добрый Пиросмани с удовольствием запечатлел бы тебя с кувшином вина в руке…
Легенда о Золотом руне. Фрагмент.
Солнце село. Мы брели по горбатым улочкам Майдана. Теплый оранжевый свет струился из окон домов и красил булыжник.
Навстречу нам шел молодой парень, он напевал немудреную песенку. Шаг его был размашисто широк.
Под мышкой он нес круглый свежий хлеб.
Я вспомнил немедленно роспись Коки Игнатова и его веселого пекаря, предлагавшего нам вот такой, только что выпеченный, еще горячий хлеб.
Кока мгновенно остро посмотрел на меня, на проходившего парня с хлебом и спросил:
— Похож? — Да, - ответил я, пораженный.
Мы провели с Кокой Игнатовым пять дней. Он сделал все, чтобы я мог понять душу Тбилиси, его родного города. Мы посетили с ним замечательный Музей искусств Грузинской ССР, где долго любовались шедеврами искусства, хранимыми в «сейфе», — древними канонами, росписями и чудесными перегородчатыми эмалями.
Долгие незабываемые часы пролетели, как мгновения, когда я впервые увидел изумительные картины Пиросмани.
В музее был ремонт, и мне посчастливилось рассматривать клеенки великого Пиросмани, стоящие у стен, в тишине.
Надо было видеть глаза Коки, когда он глядел на работы Нико…
Потом мы ездили в Мцхету, поднимались по священным ступеням Джвари, посетили знаменитый храм в Атени, где я увидел в росписях, фресках истинные истоки творчества Игнатова.
Мы часами разговаривали с ним об искусстве. Кока вспоминал с благодарностью Тбилисскую Академию художеств, в которой, по его словам, жил, дух Лансере», великолепного художника и тонкого педагога. Он вспоминал его прекрасные слова о мастерстве, о реализме.
Лансере — выдающийся советский живописец, рисовальщик, монументалист. Художник эмоциональный, мастер огромной культуры, он ощущал кризис, наступивший в монументальной живописи.
Его не устраивали царившие в то время ходульность, парадность, примитивность, а порою просто безвкусица.
Драгоценное наследие истинной реалистической школы, которым владел Лансере, позволило ему и таким выдающимся русским мастерам, как Кустодиев, Кардовский, Юон, Грабарь, передать свои знания, опыт новой поросли советского искусства.
Берикаоба. Фрагмент.
Неоценимы годы педагогической работы Евгения Евгеньевича Лансере в Тбилиси в Академии художеств.
Вот строки из его высказываний об искусстве. Они сегодня звучат особенно современно, ибо раскрывают принципы развития монументальной живописи.
«Монументальная живопись, — пишет он, — требует законченности и ясности каждой формы. Таких недосказанностей, которые легко сходят в станковой картине, в монументальной живописи нельзя допустить…
