Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3
— Родился в глубинке, в Самаре, в 1903 году. Скоро семьдесят. Отец — железнодорожник. В детстве много разъезжали. Может быть, потому особенно любы мне наши края — ласковые реки, зеленые луга, леса.
Вдруг замолк, на миг погасли глаза.
Задумался.
Тихо. Холодный свет скользит по стенам. Бесчисленные этюды — пейзажи. Шкафы с книгами.
В углу улыбается загадочно «Вакх» Коненкова.
Рядом сверкает «Купава» Врубеля. Бронзовая группа Паоло Трубецкого. Подлинники.
— Отец мой писал маслом. Самоучкой. Всякие пейзажи от себя и копии. В комнатках вкусно пахло маслом, лаком. Я обычно стоял позади, и он мне казался небесным существом. А он вдруг возьмет и не оглядываясь мазнет мне кисточкой прямо по носу. И спустит меня мигом на землю.
Ромадин беззвучно смеется, и морщинки разглаживаются на лубу и собираются у глаз.
— Я был, как все мальчишки. Дни летом торчал на Волге. Рыбачили. Купались. Чуть стал постарше — бегал с ребятами на Афон. Там ходили стенка на стенку. Приходил домой с «фонарями».
Вдруг все изменилось.
Отец попал в катастрофу, и мы сразу обнищали.
Зимний день.
В одиннадцать лет начал продавать газеты. 1914 год. Война. Было что выкрикивать.
Событий хватало.
Вдруг Николай Михайлович вскакивает и убирает большие картоны с кожаного стеганого старинного дивана. Этот коричневый большой диван мне кажется безумно знакомым.
— Узнаешь? — говорит Ромадин, лукаво усмехаясь. — Это диван из зала Ван Гога — Музея нового западного искусства, который мы в одно время закрыли.
Дело прошлое, а зря.
И тут я вспомнил, как мы с Володей Переяславцем, молодые и вечно голодные, как черти, студентами часами сидели и любовались Ван Гогом.
Давно это было.
— Купил его в комиссионном, вскоре после закрытия музея.
Он берет меня под локоть своей небольшой энергичной рукой и ведет к дивану.
— Кем только я не был! — продолжает Ромадин. — Газетчиком, булочником, переплетчиком, а потом ушел в 1919 году добровольцем воевать.
Были у меня два брата двоюродные — Шурка и Ваня. Они потом ушли к Чапаеву.
Ваню беляки зарубили. Хороший был парень. Научил меня на гармошке играть.
Ромадин пружинисто вскакивает и через мгновение играет на губной гармошке что-то печальное. Самарские переборы.
Вздыхает гармошка.
— Да, жалко Ванюшу. А сколько их тогда было порубано.
Весьма примечательно, что Ромадин, пройдя, как, впрочем, многие его сверстники, школу Вхутемаса, после окончания нашел нужным заняться серьезным изучением творчества Александра Иванова, копированием его работ.
Таким образом, художник на первых порах приобщился к высокой живописи.
Кстати, эти копии привлекли внимание и весьма расположили к молодому мастеру Павла Дмитриевича Корина, который с тех пор становится его старшим другом и советчиком.
Именно Корин познакомит Ромадина с великим Нестеровым — одним из последних могикан русской классики.
Вот как вспоминает о первой встрече с Михаилом Васильевичем Нестеровым Ромадин:
Волга. Фрагмент.
— У меня была открыта в 1940 году персональная выставка на Кузнецком мосту. Корин под великим секретом объявил, что сегодня ее посетит Нестеров, который очень редко когда появляется в многолюдстве.
Но… секрет как-то узнали многие, и когда в зале появился похожий на послушника, весь в черном, в сапожках Корин, чтобы предупредить меня о приходе Михаила Васильевича, зал был полон народу.
Я увидел Нестерова.
Сухой, подтянутый, он снял кашне резким жестом и отдал швейцару.
Блеснуло пенсне, я увидел жесткое лицо аскета и мудреца.
Он обошел с Кориным выставку, внимательно рассматривая каждую работу. Я шел сторонкой, прислушиваясь.
Но Нестеров молчал. Потом вдруг сказал:
«Павел Дмитриевич, пройдемте еще раз».
Пошли… и опять Михаил Васильевич вполголоса, как бы про себя произнес: «Впечатление не ослабевает».
Он познакомился со мной поближе и пригласил к себе.
С трепетом я вошел в маленькую квартирку на Сивцевом Вражке, служившую ему одновременно и мастерской. Более чем скромно обставленная, всего две маленькие комнаты.
Никогда не забуду его слов, сказанных при этой встрече:
«Отправляйтесь от натуры, ваш труд будет ценнее, ваша вера крепче, и живопись будет добротнее…»
Теперь я знаю, что после встречи со мной он сказал искусствоведу Дурылину:
«Талант есть, только бы хватило характеру…»
Ромадин задумывается, что-то мучительно вспоминая… Наконец быстро встает и исчезает.
Столь же внезапно он появился.
В руках у него несколько открыток — старых, пожелтевших, исписанных четким, твердым почерком.
— Вот письма ко мне Нестерова. Неопубликованные. Берег. Не давал никому.
Я обомлел…
В руках у меня обыкновенные копеечные почтовые открытки.
Почерк на редкость четкий, твердый.
Гляжу, дата — 1942 год, год смерти Нестерова, когда ему было уже восемьдесят лет…
Стадо. Фрагмент.
Воля, несгибаемый характер светились в этом почерке.
Вот эти письма:
«30 июня 1942 года.
Дорогой Николай Михайлович!
Письмо Ваше от 9 мая получил на днях… Ваша энергия в работе меня радует. Что же касается участия на выставках, то я их никогда не любил особо и без крайней необходимости участия в них не принимал.
Но это дело вкуса, и советовать тут что-либо я Вам не буду.
Главное не сидеть сложа руки, работать во всю силу и совершенно добросовестно перед собой…
Мы здоровы, продолжаем оставаться в том же неясном положении, я больше лежу, скоро устаю.
Словом, мои 80 лет сейчас мне не радость.
Юбилейные торжества окончились, много было шумаА и все это меня изрядно утомило.
Здесь сейчас чередуются выставки, но так как я сейчас из дома не выхожу и их не вижу, то и говорить о них не стоит.
«Шумит» Петр Петрович (Кончаловский. — И. Д.), он человек талантливый, искусство любит!
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Желаю Вам доброго здоровья и благополучия.
Мих. Нестеров».
«Дорогой Николай Михайлович!
Сердечно благодарю за поздравления и пожелания. Минувшие дни прошли шумно. Я все еще лежу в постели, писать трудно, и Вы извините меня за краткость письма — устаю.
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
12 июля 1942 г. Москва».
«Дорогой Николай Михайлович!
Благодарю Вас, Нину Герасимовну, Ксению Георгиевну и Кирилла Держинских за добрую память, за «тост»… за любовь… благодарю за все.
Радуюсь, что Вам живется «ничего себе» там у себя «в беседке» (о ней уже не раз упоминалось в письмах).
Корженец. Фрагмент.
Мы живем по-старому, надеждами на скорое улучшение наших дел, а пока я полеживаю, похварываю и только.
Работаете ли Вы?
Пожалуйста, работайте не покладая рук: в этом наше — «все»… наше спасение.
Будьте здоровы и благополучны.
Мои Вам все шлют свой привет.
Я жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
25 июля 1942 г.».
Я прочел эти драгоценные строки.
Благородный, твердый, немного суровый встает образ учителя. Непреклонный, прямой до конца. Ведь последняя открытка написана за три месяца до смерти.
— Нестеров для меня был все, — промолвил Ромадин, — и отец, и учитель.
Его слова были законом, его жизнь — примером служения искусству. Навсегда я запомнил напутствие, которое сказал он глубоким вечером перед моим отъездом из Москвы. Это была последняя встреча с Нестеровым. В квартире не топлено. Учитель сидел, укутавшись в плед…
«Талант — не удовольствие, — сказал он мне. — Талант — это тяжелая обязанность. За врученный вам талант отвечаете перед Россией».
… Киев. Конец июля 1970 года. Сегодня на улице Репина в Русском музее открывается выставка живописи Ромадина.
Часы перед вернисажем… Мерцает янтарный паркет.
Пустынно.
Принесли огромные букеты роз — белых, палевых, алых. Расставляют в вазах по залам. Розы отражаются в зеркале паркета.
— Сам-то наконец ушел. Умаялся… Все дни все бегом, бегом, а ведь не двадцать лет, — говорит сотрудник музея.
На стенах десятки пейзажей.
До моего слуха явственно доносится тихая музыка природы — шум леса, пение ветра, щебет птиц…
Пляшут блики солнца в стеклах растворенных окон.
Зеленые ветви рябины горят тысячами рдяных звезд.
Ликует, шумит летний Киев.
Бегут, бегут минуты. Залы безлюдны.
Село Хмелевка.
Появляется Ромадин. Лицо темное, усталое. Взгляд пристальный, тревожно еще раз ощупывает каждое полотно. В руках простой карандаш. Он стремительно подходит к холсту и вмиг заделывает ему одному видимую точку — отлетела краска.
