Рудольф Баландин - 100 великих оригиналов и чудаков
Увлечённый фрейдизмом, он вносит в картины эротические символы, сюжеты и ассоциации. В конце 1930 года издал книгу „Зримая женщина“, посвящённую Гале. У него появляется всё больше поклонников. Он организует в разных странах свои выступления и выставки, выполняет живописные и графические работы, сотрудничает с театрами, публикует статьи и книги, оформляет журналы мод…
В 1936 году он создаёт фантасмагорию „Предчувствие Гражданской войны“ — тело, расчленяющее, раздирающее самоё себя. С началом гражданской войны в Испании покидает родину и едет с Галой во Францию, Англию, а затем обосновывается в США. Возвращается в Европу только через 12 лет. Им завладевают религиозно-мистические темы, которые он решает по-своему. Финал жизни Дали был печален и жалок. Когда в 1982 году умерла Гала, он впал в депрессию. Великий актёр-художник ушёл со сцены. Возможно, ему уже нечего было сказать людям…
В книге „Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим“ (1941) он уже проявлял признаки усталости от своего утомительного актёрства: „Довольно отрицать — пришла пора утверждать. Хватит выправлять — надо поднимать, возвышать, сублимировать. Хватит растаскивать — надо собирать и строить. Хватит забавляться автоматическим письмом — надо вырабатывать стиль. Пора кончать с разрушением и разбродом — надо учиться ремеслу. Довольно скепсиса — нужна вера. Довольно блуда — нужна чистота. Довольно уповать на коллектив и униформу — нужны индивидуальность, личность. Нужна иерархия. И хватит экспериментов — нужна — Традиция. Ни революций, ни контрреволюций — ВОЗРОЖДЕНИЕ!“
В заключение — несколько высказываний Сальвадора Дали, которые полезно продумать с полной серьёзностью:
— В наше время, когда повсеместно торжествует посредственность, всё значительное, всё настоящее должно плыть или в стороне или против течения.
— Ненормален тот, кто не понимает моей живописи, тот, кто не любит Веласкеса, тот, кому не интересно, который час на моих растёкшихся циферблатах — они ведь показывают точное время.
— Меня зовут Сальвадором — Спасителем — в знак того, что во времена грозной техники и царящей посредственности я призван спасти искусство от пустоты. Только в прошлом я вижу гениев…
— Анархия при монархии — вот наилучшее государственное устройство. Монарх должен быть гарантом анархии.
— Люди вообще мало что понимают. Особенно образованные — им недостаёт культуры.
— Особенность моей гениальности состоит в том, что она проистекает от ума. Именно от ума.
— Если бы я не работал, что бы я делал здесь, на земле? Скучал бы, как устрица. Поэтому я терпеть не могу устриц.
— Я думаю, что современное искусство — это полный провал, но ведь другого искусства у нас нет и быть не может, а то, что есть — дитя времени, дитя краха.
Велимир Хлебников
Разнообразие чудаков выражают слова, их обозначающие: от чудиков и чудил — до чудотворцев. Проще всего рассказать об оригиналах, выходящих за грань нормального поведения.
Например, в Кунцевском районе Москвы порой появлялся седой, бородатый благообразный старик, похожий на Менделеева, с тяжёлым посохом и в самодельной короне, с такими же причудливыми орденами. На короне и посохе красовались надписи: „Владыка Мира“, „Повелитель Вселенной“. Судя по всему, у него была мания величия.
Иное дело — странности незаурядных людей. Поэт Велимир Хлебников был по рождению Виктором Владимировичем. Но разве мог иметь такое имя Председатель Земного Шара, каким он был прилюдно провозглашён?
Вадим Шершеневич рассказал, как это происходило.
В городском театре Харькова по такому случаю имажинисты, возглавляемые Сергеем Есениным, устроили представление. На сцене стоял Хлебников в холщовой рясе, босой, со скрещёнными на груди руками. Есенин и Шершеневич читали нараспев торжественные строфы. После каждой из них, как бы по церковному канону, Хлебников говорил „Верую“.
Как символ Земного Шара ему на палец надели кольцо, взятое на время у четвёртого организатора вечера Глубоковского. Когда опустился занавес, Глубоковский подошёл к Хлебникову:
— Велимир, снимай кольцо.
Но Председатель Земного Шара испуганно спрятал руку с кольцом за спину.
— Брось дурака валять, отдавай кольцо! — рассердился Глубоковский.
Есенин хохотал, а Хлебников лепетал:
— Это… это… Шар… символ Земного Шара… А я — вот… меня… Есенин и Мариенгоф в председатели…
После недолгой борьбы хозяин овладел своим кольцом. Председатель Земного Шара уткнулся в пыльную театральную кулису и горько заплакал.
Что это? Приступ помешательства у поэта-заумника, будетлянина, случайно оказавшегося в имажинистах? (Кстати, их порой называли „измажистами“, „манижистами“, или просто „машинистами“; достаточно нелепое для русских поэтов „имаже“, означающее „образ“, позволяло называть их „образинами“, особенно после издевательства над Велимиром.)
С Хлебниковым происходило немало нелепых историй. Заумная игра словами увлекала его подчас в безумие. Он действительно был „не от мира сего“, с полнейшим презрением относился к материальным ценностям, столь вожделенным для людей бездарных. Упоение творчеством отрешало его от обыденности, уносило в миры воображаемые.
Во время скитаний по югу России его спутник свалился без сил. Велимир взглянул на него и пошёл дальше. „Не бросай меня! — взмолился спутник. — Я могу умереть!“. „Ничего, степь отпоёт“, — отвечал поэт.
А более чем за столетие до него примерно в тех же местах скитался другой неприкаянный поэт и мыслитель — Григорий Саввич Сковорода. „Не пойду в город богатый, — писал он, — а буду на полях быть“.
Для обывателя, озабоченного своим благосостоянием и карьерой, такие люди, как Григорий Сковорода или Велимир Хлебников, выглядят безумцами. И тот же обыватель может считать себя христианином, так и не понимая, что Иисус Христос был бескорыстным странником, которого мир не поймал, хотя и соблазнял богатством и властью.
В нашу эпоху следовало бы вдуматься в слова Сковороды:
„Мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса, обеспокоили брюхо земное ради металлов… нашли других миров неисчислимое множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремнины водные, ежедневно новые опыты и дивные изобретения.
Боже мой, чего мы не умеем, чего не можем? Но то горе, что при всём том кажется, что чего-то великого недостаёт…
Дух несытости гонит народ…
Что же такое сделать вас может счастливыми?“
Ответ прост: „Сие-то есть быть счастливым — узнать, найти самого себя“. А это, оказывается, не так-то просто. Необходимы усилия ума и воли. Добьётся успеха лишь тот, „кто частыми размышлениями в истине очистил свой разум“. А „источником несчастия есть нам наше бессовестие“.
Владимир Васильевич — Велимир — Хлебников (1885–1922) родился в Астраханской губернии в семье натуралиста-орнитолога. Ему было 12 лет, когда сочинил он стишок своеобразный:
О чём поёшь ты, птичка в клетке?О том ли, как попалась в сетку?Как гнёздышко ты вила?Как тебя с подружкой клетка разлучила?..
В 1903 году поступил на физико-математический факультет Казанского университета, затем перевёлся на естественное отделение. Через 4 года поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Недоучившись, вошёл в круг столичных поэтов. М. Кузмин записал в своём дневнике: „Пришёл Хлебников… В его вещах есть что-то яркое и небывалое“. И ещё: „Читал свои вещи гениально-сумасшедшие“.
Печататься начал Хлебников с 1908 года. Он был — словотворец:
Там, где жили свиристели,Где качались тихо ели,Пролетели, улетелиСтая лёгких времирей…
Его завораживали слова и числа:
Я всматриваюсь в вас, о числа,И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,Рукой опирающимися на вырванные дубы,Вы даруете единство между змееобразным движениемХребта вселенной и пляской коромысла,Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.Мне сейчас вещеобразно разверзлися зеницыУзнать, что будет Я, когда делимое его — единица.
У него есть запись: „Мы новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы“. Секрет его непобедимости был прост. У него не было того, что называют слабостями: привязанности к деньгам, вещам, славе. Поэт Николай Асеев писал о нём:
„В мире мелких расчётов и кропотливых устройств собственных судеб Хлебников поражал своей спокойной незаинтересованностью и неучастием в людской суетне. Меньше всего он был похож на типичного литератора тех времён, или жреца на вершине признания, или на мелкого пройдоху литературной богемы… Был он похож более всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге, и его внимательным глазом, с его внезапными отлётами… и улётами во времена будущего“.
