Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила
При жизни стихи Николая Майорова были напечатаны только в
многотиражке Московского университета, где он учился. Там в
сороковом году появилась его пророческая эпитафия
поколению: «Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах
прочитаете, как миф, о людях, что ушли не долюбив, не докурив
последней папиросы». «Рабочий край» в публикации этого
стихотворения молодому поэту в те годы отказал. Очевидно,
пришло время исправлять ошибки…
Прошлой осенью нашей газете удалось установить
истинное место захоронения Николая Майорова, остававшееся
неизвестным почти семь десятилетий после войны, –
Смоленская область, Гагаринский район, село Карманово.
Статья о поэте и о нашей поисковой экспедиции вышла в «РК» 2
октября. Перед самой версткой выяснилось, что Ирина
Пташникова, невеста Майорова, имела дачу в Тейковском
районе. Туда до сих пор ездит ее вдовец – можно было его
застать. Я засобирался, но автобусы до нужной деревни не
ходят, да и свободного места на двух газетных полосах,
отведенных под публикацию о поэте, уже не оставалось.
Школу в деревне Мальтино закрыли из-за нехватки детей
несколько лет назад. Но именно ее ученики взяли когда-то
интервью у Ирины Васильевны Пташниковой. Эту запись я
увидел через несколько месяцев после нашей статьи в «РК». Все
то, что я разыскивал в разъездах по стране, все то, что с хрустом
впихивал в один текст, оказалось спокойно, органично и
многократно лучше рассказано Ириной Пташниковой. Она
помнит голос и губы поэта, она читает его стихи с его
интонациями и паузами, она знает, как и кому они написаны, а
прошедшие десятилетия дали ей объективность. Это интервью
было записано в 1998-м, за три года до ее смерти. Женщине в
кадре – за восемьдесят, морщины скрывают крупночертную,
восточную красоту молодости. Но глаза по-прежнему – небеса...
155
К сожалению, сегодняшняя публикация может вместить
меньше трети воспоминаний Ирины Пташниковой. Видео ее
интервью опубликовано на интернет-портале «Мой Ташкент»
(копия есть на нашем сайте – rk37.ru). Это действительно
интересное повествование (ценное и для истории, и для
литературы). Оно впитало в себя дух эпохи – даже лексику и
произношение довоенной Москвы. В нем – добрая память об
ивановце, погибшем за Родину, поэте Николае Майорове.
«…Наше знакомство с Николаем началось именно с поэзии.
Я знала очень много стихов (и почти неизвестных в то время для
нас Цветаеву и Ахматову) и многое наизусть ему рассказывала.
А он мне в ответ читал свои стихи. И меня поразило, насколько
у него они действительно настоящие (любил он это слово
«настоящие»). Потом мы познакомились поближе – стали чаще
бывать вместе. Все возвращения домой из читального зала были
совместными. И он мне понемножку рассказал о себе.
Он приехал в Москву из Иванова. Дома у него оставались
родители. Отец – Петр Максимович Майоров, участник
империалистической войны. Он был плотником по профессии,
не очень грамотным человеком, видимо, много читавшим.
Впоследствии мы с ним десять лет переписывались. Его письма
сохранились, я сдала их в ЦГАЛИ, в архив. А мама у Коли –
Федора Федоровна. Маленькая, щупленькая Федора Федоровна
– мать шестерых детей.
Николай стал приглашать меня на занятия литературного
кружка. Руководил им в то время орденоносец Долматовский.
Приходила к нам (и мы гордились) Маргарита Алигер. Вот есть
такая фотография – сделана перед войной, где-нибудь в
сороковом году, на которой показано занятие этого кружка.
Виден там Николай Майоров и его друг, наш сокурсник
Немировский читает стихи.
Я ходила с интересом на эти занятия. Но у меня увлечений
было в то время много: ходила в кавалерийскую и пулеметную
школы. Несмотря на сильную близорукость, и там стала
инструктором. (У меня зрение было минус семь. И-и-и…
Лошадь сама скакала куда надо. А из пулемета я стреляла с
помощью очков). Ну и альпинизм меня увлекал. Кроме этого,
156
конечно, были посещения всех картинных галерей,
факультативные курсы по живописи. В Большой театр мы
бегали обязательно. Благо рядом, и очень недорого было на
галерку пойти.
На втором курсе Николай предложил выйти за него замуж.
Я согласилась. Отношения у нас были идеальные. К тому
времени относится стихотворение «Что значит любить?»
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить ее – такую!..
На лето Коля пригласил вместе с ним поехать в Иваново:
познакомиться с родителями, а потом отдохнуть в Плесе. Но я
уже зимой начала работать в Хорезмской экспедиции, в
камеральной обработке.И рвалась поехать летом в
экспедицию, в Кызылкум. У меня же детство прошло в Средней
Азии. Там я и верхом впервые начала ездить. Там пески, Хорезм
рядом. Романтика революционных лет. Поэтому я Коле
отказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию. Археология мне
интереснее». Но, сами понимаете, самолюбие его задето, и
появляется стихотворение «Тебе»:
Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша, когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с «осьмушкой» похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась одна лишь
для женщины обидная черта:
он был поэт, хотя и малой силы,
но был,
любил
и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла и ни любила,-
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
157
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
Я вернулась из экспедиции, и кто-то из ребят начал
подшучивать, как, мол, он «за четыре строчки Пастернака мог
отдать тебя». Я это стихотворение от Коли не слышала и на эту
фразу обиделась. Но здесь, конечно, было недоразумение. Мы
на эту тему с Николаем стали говорить, он что-то попробовал
объяснить. Я разобиделась, повернулась и ушла. В то время мы
были максималистами. Казалось, что главнее любви ничего не
может быть. И я считаю, что это, в общем, было правильно. Да и
он так считал. Это была просто бравада. И с его стороны,
конечно, обоснованная. Потому что я, такая вот лихая, явилась
из экспедиции. Статьи о раскопках вышли в нашей
университетской многотиражке и в «Комсомольской правде».
Сразу возрос интерес ко мне.
Это был конец третьего, начало четвертого курса – нашего
с Николаем последнего, предвоенного курса... С Колей мы весь
год после того стихотворения практически не общались. Но вот
подходит декабрь сорокового. Как-то в общежитии мы с ним
встретились – он снова попросил прощения: «Да не обижайся
ты, давай вместе встретим Новый год». Я согласилась. Это
должна была быть компания его друзей: его соклассники
ивановцы Николай Шеберстов (стал потом известным
художником) и Константин Титов (учился в Вахтанговском
училище, впоследствии стал актером Рижского ТЮЗа). Это
были очень веселые, хорошие ребята, ко мне относились
замечательно.
И вот вечер 31-го. Вдруг приходит Коля и виновато как-то
мне говорит: «Ты знаешь, я не могу пойти. Я получил
телеграмму о том, что умер отец в Иванове». И он в ночь
уезжает домой. Новый, 1941 год я встречала без него.
