Митч Элбом - Величайший урок жизни, или Вторники с Морри
Я вспомнил слова Морри «Наша культура не поощряет доброты к самому себе. Надо быть очень стойким, чтобы отвергать то, что портит тебе жизнь».
И Морри в согласии с этими словами создал свою собственную культуру — задолго до того, как заболел. Прогулки с друзьями, дискуссионные группы, танцы под свою собственную музыку. Он основал службу под названием «Оранжерея» — психологическую и психиатрическую помощь бедным. Он без конца читал книги, чтобы почерпнуть в них новые идеи для своих лекций, встречался с коллегами, поддерживал отношения с прежними учениками, писал письма далеким друзьям. Он тратил время на еду и наблюдения за природой и не терял ни минуты на популярные телешоу и кинофильмы. Жизнь его, словно миска с супом, налитая до самых краев, была переполнена деятельностью — беседами, общением, привязанностями.
Я тоже создал свою собственную культуру — работу. В Англии я одновременно выполнял пять заданий для прессы, жонглируя ими, как клоун на манеже. Я по восемь часов в день просиживал за компьютером, отсылая материал в Штаты. А потом принялся за телерепортажи, разъезжая со съемочной группой по Лондону. А еще каждое утро и после полудня я отсылал репортажи на радио. Это была для меня обычная нагрузка. Год за годом работа была для меня самым главным, отодвигая все прочее на задний план.
В Уимблдоне я даже ел в своем рабочем закутке и считал, что так оно и должно быть. И вот однажды, в особо безумный день, толпа репортеров гонялась за Андре Агасси и его знаменитой пассией Брук Шилдс, и один из английских репортеров, с огромным фотоаппаратом на шее, сбил меня с ног, на ходу пробормотал «извините» и понесся дальше.
И тогда я вспомнил другие слова Морри: «Столько людей кругом ведут бессмысленную жизнь. Они все делают как будто в полусне, даже когда думают, что заняты чем-то важным. И все потому, что гоняются за чем-то не тем. Чтобы сделать жизнь осмысленной, надо любить других людей, заботиться о тех, кто вокруг тебя, создавать то, что имеет смысл и значение».
Я знал, что он был прав. Только что толку-то?
Подошел к концу турнир, а с ним и нескончаемое кофепитие, благодаря которому мне удалось продержаться. Я сложил компьютер, прибрал в своем закутке и поехал на квартиру укладываться. Было поздно. Даже телевизор не работал.
В Детройт я прилетел в конце дня, с трудом дотащился до дома и завалился спать. Проснувшись, я узнал сногсшибательную новость: профсоюз моей газеты забастовал. Все закрылось. Перед главным входом стояли пикеты, а по улице туда и обратно вышагивали забастовщики. Я был членом профсоюза, и поэтому выбора у меня не было: так нежданно-негаданно я впервые в жизни оказался без работы, без зарплаты, в состоянии войны со своими хозяевами.
Руководители профсоюза позвонили мне домой и предупредили, чтобы я не смел разговаривать со своими бывшими редакторами, многие из которых были моими хорошими приятелями, и велели бросать трубку, если кто-то из них позвонит и попробует вступить в переговоры.
— Мы будем сражаться до победы! — поклялись лидеры профсоюза — военачальники да и только.
Я был угнетен и растерян. И хотя работа на телевидении и радио была хорошим подспорьем, моей жизнью, моим кислородом была газета. Каждое утро я видел в ней свою статью, и мне казалось, по крайней мере это доказывает, что я жив.
Теперь я этого лишился. По мере того как забастовка продолжалась — первый, второй, третий день, — тревожные телефонные звонки и слухи вещали, что она может затянуться на месяцы. Все перевернулось вверх дном. По вечерам шли спортивные соревнования, с которых я обычно вел репортажи: теперь же вместо этого я сидел дома и смотрел их по телевизору. С годами я привык думать, что читателям необходимы мои статьи и репортажи. Но к моему изумлению, и без меня вое шло прегладко.
Так прошла неделя, и вот я снял трубку телефона и набрал номер Морри.
— Приедешь навестить меня? — спросил он, но слова его прозвучали скорее как утверждение, чем как вопрос.
— А можно?
— Во вторник тебе удобно?
— Во вторник годится, — сказал я. — Вторник мне подходит.
На втором курсе я слушаю еще два его предмета. Но теперь время от времени мы встречаемся и помимо класса — просто поговорить. Я никогда этого прежде не делал ни с кем из взрослых, только с родственниками, и тем не менее с Морри мне легко и просто. Да и он, кажется, с легкостью находит для этого время.
— Ну, куда мы сегодня пойдем? — весело спрашивает он, когда я вхожу к нему в кабинет.
Весной мы сидим под деревом возле корпуса социологии, а зимой — возле его письменного стола. На мне, как всегда, серый свитер и кроссовки, а на Морри — кожаные ботинки и вельветовые брюки. Всякий раз во время нашего разговора я начинаю молоть какой-нибудь вздор, а Морри в ответ пытается чему-то меня научить. Он предупреждает меня, что деньги в отличие от того, что думают многие студенты, в жизни не самое главное. Он говорит, что мне необходимо стать «совершенно человечным». Он считает, что молодежь изолирована от общества и что мне важно «соединиться» с людьми вокруг меня. Кое-что из того, что он говорит, я понимаю, а кое-что нет. Но мне это все безразлично. Важно лишь то, что я могу с Морри поговорить, как с отцом, ведь с моим собственным этого не получается — он хочет, чтобы я стал юристом. Морри терпеть не может юристов.
— Что же ты собираешься делать, когда окончишь колледж? — как-то раз спрашивает меня Морри.
— Хочу стать музыкантом, — отвечаю я. — Пианистом.
Замечательно, — говорит он, — но это нелегкий путь.
— Знаю.
— Кругом акулы.
— Об этом я наслышан.
— И все же, — продолжает он, — если тебе этого по-настоящему хочется, у тебя получится.
Мне хочется поблагодарить его за эти слова, обнять, но такое не в моем характере. Я только киваю.
— Могу поспорить, что играешь ты с огромным воодушевлением.
Я смеюсь:
— С воодушевлением?
Морри тоже смеется:
— Да, с воодушевлением. А что, так больше не говорят?
Вторник первый. Мы говорим обо всем на свете
Конни открыла дверь и впустила меня дом. Морри сидел инвалидной коляске возле кухонного стола. На профессоре были свободная хлопчатобумажная рубашка и еще более свободные черные байковые штаны. Штаны казались такими свободными исключительно потому, что ноги Морри атрофировались и стали необычайно тонкими. Если б он мог встать, росту в нем было бы не больше пяти футов, и джинсы шестиклассника ему, пожалуй, оказались бы впору.
— Я кое-что принес, — объявили, придерживая в руках коричневый бумажный пакет.
По пути из аэропорта я та шел в ближайший магазин и купил немного индюшатины, картофельный и макаронный салаты и бублики. Я знал, что в доме есть продукты, но мне хотелось внести свою лепту.
Ведь во кем остальном я ничем не мог помочь. И потом я помнил, что Морри очень любил поесть.
— Ой, сколько еды! — восхитился Морри — Ну, теперь тебе придется поесть вместе со мной.
Мы сидели за кухонным столом, окруженные плетеными стульями. На этот раз нам не надо было возвращаться к шестнадцати прожитым врозь газам, и мы сразу же нырнули в знакомый поток нашего привычного университетского диалога: Морри задавал вопросы, слушал мои ответы, время от времени прерывая меня, чтобы, как опытный шеф-повар, добавить чего-нибудь, о чем я забыл или просто не догадался упомянуть. Он спросил меня о забастовке в газете и, верный самому себе, никак не мог взять в толк, почему обе стороны не могут поговорить друг с другом и решить свои проблемы. На что я ему ответил, что не все так умны, как он.
Время от времени Морри приходилось прерываться, чтобы сходить в туалет — это занимало время. Конни вкатывала его в ванную комнату, приподнимала с коляски и поддерживала, пока он мочился в пробирку. Всякий раз, когда возвращался, он выглядел усталым.
— Помнишь, как я сказал Теду Коппелу, что скоро кому-то придется вытирать мне задницу? — спросил Морри.
Я рассмеялся. Такое не забывается.
— Так вот, похоже, этот день не за горами. И это меня беспокоит.
— Почему?
— Потому что это признак полной зависимости.
Но я над этим работаю. Я стараюсь найти в этом удовольствие.
— Удовольствие?
— Да, удовольствие. В конце концов, еще раз в жизни буду младенцем.
Да, так, пожалуй, на это еще никто не смотрел.
— Так мне и приходится смотреть на жизнь под новым углом. Посуди сам: я не могу ходить в магазин, не могу платить по счетам, не могу выносить мусор. Но зато я могу сидеть здесь целыми днями — их остается все меньше — и наблюдать за тем, что в жизни важно. У меня есть время и есть на то причина.
— Так что же, — сказал я задумчиво, — получается, ключ к разгадке смысла жизни таится в невынесенном мусоре?
