Алан Уотс - Путь Дзэн

В Дзэн человек не обладает иным умом, кроме того, каким он сейчас знает и видит — и это почти выражено в хайку Гочики:

Долгая ночь.Звук воды говоритО чем я думаю.

Или с еще большей непосредственностью:

Звезды в пруду.Снова зимний ливеньподнял рябь на воде.

В стихах хайку и вака, может быть, яснее, чем в живописи, выступает тонкое различие между четырьмя типами настроения: саби, ваби, аваре юген. Тихое и трепетное одиночество саби ясно выражено в стихотворении:

На голой веткеУселся ворон.Осенний вечер. [105]

Менее очевидно, и потому более глубоко оно в таком хайку:

Вечерний ветерок,Укутывает водойНоги цапли.

Или:

В темном лесуУпала с дерева ягода —Всплеск воды.

Саби — это одиночество в буддийском смысле слова как непривязанность и способность видеть, что все происходит «само собой», в чудесной спонтанности. С этим настроением связано чувство глубокого, бесконечного покоя, которое вызывает, например, длительный снегопад, мягко окутывающий все звуки, слой за слоем.

Падает снег.Непостижимое, беспредельноеОдиночество.

Ваби, неожиданное узнавание все той же «таковости» в самых обыденных явлениях, и особенно в момент, когда честолюбивые надежды вдруг заволокло мраком неизвестности. Оно выражается так:

Калитка в кустарнике.И вместо замка —Улитка.

Дятел долбитВсе в том же месте.День на исходе.

Пусто зимой,По кадке с водоюХодят воробьи.

Аваре — это не совсем печаль и не совсем ностальгия в обычном смысле тоски по невозвратному былому. Это эхо того, что прошло и когда-то было мило, этот тот резонанс, который возникает от звуков хора под сводами храма, но без которого он был бы пуст.

Никто не живет у заставы Фуга.Деревянный навес — и тотразвалился.Все, что осталось —осенний ветер.

Вечерний туман,Думы о прошедшем.Как оно далеко!

Аваре — это переходный момент, когда быстротечность жизни воспринимается еще с грустью и сомнением, но уже и как форма Великой Пустоты:

Ручей прячетсяВ травахУходящей осени.

Падают листья,Ложатся один, на другой.Дождь стучит по дождю.

Переход уже готов завершиться, поэт готов «достигнуть того берега» в хайку Иссы, написанном на смерть его маленького сына.

Этот мир как росинка.Пусть лишь капелька росы,И все же — и все же…[105]

Юген, который содержит в себе некую тайну, описать трудней всего, так что пусть стихи говорят сами за себя.

Море темнеет.Голоса диких утокСлабо белеют.

Жаворонок.Упала сверху нота —И ничего не осталось.

В густом туманеО чем перекликаютсяГора и лодка?

Прыжок форели.Облака проплываютВ зеркале ручья.

И еще один пример югена, на этот раз из стихотворений Дзэнрина:

Ветер стих — цветы все падают.Крик птицы — все глубже молчание гор.

Поскольку обучение Дзэн по меньшей мере с XV века включало постоянное использование китайских двустиший, появление хайку не вызывает удивления. Влияние Дзэн открыто проявляется и в хайку Моритаке, которое является «югеном — наоборот». Дзэнрин содержит такое двустишие:

Зеркало, разбитое вдребезги, уже неотразит ничего;Упавший цветок едва ли вернется наветку.

А Моритаке спрашивает:

Упавший цветокВернулся на ветку?Это бабочка.

Говоря о Дзэн и поэзии, нельзя не упомянуть дзэнского монаха школы Сото, отшельника Рёка-на (1748–1831). Часто думают, что святой — это человек, чье чистосердечие вызывает неприязнь окружающих. Рёкан в этом отношении исключение — это святой, которого все любили, может быть, потому, что он был как ребенок, — скорее естественный, чем добрый. Может показаться, что любовь японцев к природе весьма сентиментальна, ибо направлена на такие явления природы, которые «приятны» и «красивы» — бабочки, цветы фруктовых деревьев, осеннюю луну, хризантемы и старые сосны[85]. Но Рёкан — поэт и вшей и блох, и сам-то он до костей промок под холодным дождем.

На горе У-дай облака — дымящийся рис.Перед древним храмом Будды собакиорошают небесный свод.

А сколько существует хайку, подобных такому, например, стихотворению Иссы:

Рот, щелкнувший блоху,Произнес:Наму Амида Бутсу!

В дождливые дниМонах РёканГрустит о себе.

Его взгляд на «природу» глубоко целостен:

Скрежет ножаПо сковороде сливается,С голосами древесных лягушек.

В каком-то смысле Рёкан — это японский Святой Франциск, хотя его религиозность выражена менее очевидно. Это бродяга-дурачок, который самозабвенно отдается детским играм, живет в лесу в одинокой хижине с протекающей крышей, где стены увешаны стихами, начертанными его восхитительно неразборчивым паутинным почерком, столь ценимым знатоками японской каллиграфии. О вшах на груди своей он размышляет как о насекомых в траве, и выражает всевозможные естественные человеческие чувства — печаль, одиночество, недоумение или жалость — ничуть не стыдясь и нисколько не гордясь ими. Даже ограбленный он остается богатым, ибо

ВорНе прихватил ее с собой —Луну в окошке.

А когда у него нет денег,—

Ветер наноситПалые листья. ХватитРазвести костер.

Когда жизнь пуста по отношению к прошлому и бесцельна по отношению к будущему, вакуум заполняется настоящим — тем настоящим, которое, как правило, в обычной жизни сводится до волосяной линии, до доли секунды, когда ничего и не успевает произойти. Ощущение бесконечно разросшегося настоящего нигде не бывает столь сильным, как в тя-но-ю, чайной церемонии. Строго говоря, это слово обозначает нечто вроде «чай с горячей водой». Но одной этой церемонией Дзэн так сильно повлиял на японский уклад, что тядзин, «чайный человек», стал законодателем вкуса во многих искусствах, так или иначе связанных с тя-но-ю: таких, как архитектура, керамика, работа по металлу и лаку и искусство букета (икэбана).