Александр Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) - Очищение. Том 1. Организм. Психика. Тело. Сознание
— Ну, ладно, — вдруг сказал он и указал на невесть откуда взявшуюся на пороге избы рыже-белую кошку. Дверь была растворена, и кошка, очевидно, случайно забрела к нам от соседей, — у кошки есть сознание, умник?
Моя личность тут же использовала ситуацию, чтобы продемонстрировать мой победительный интеллект, и я мудрено пошутил словами из анекдота:
— Ну, так, немножко есть, конечно, едва-едва самой хватает!..
Степаныч не оценил моего остроумия. Просто наморщил в ответ лоб, подняв глаза. Я тут же бросился оправдываться:
— Я хочу сказать, что, конечно, какое-то сознание у нее есть.
Тогда Степаныч поднял палец и медленно и спокойно показал им на кошку. Кошка встрепенулась и подняла голову, словно почувствовала прикосновение. Тогда он так же медленно и с какой-то силой в движении повел пальцем, указывая ей путь ко мне на колени. И кошка пошла. Когда она оказалась уже у меня, я вдруг испытал приступ пронзительного страха: мне представилось, что сейчас он велит ей вскинуться, выпустить когти и оскалиться на меня!.. Кошмарный образ, и непонятно, что в таком случае делать. Но он просто показал ей пальцем на дверь, и она к моему и своему облегчению умчалась…
Он не дал мне ни высказать восхищение, ни поделиться потрясением, он просто спросил:
— Ну? Есть у нее сознание?
Я изобразил недоумение, мне непонятно было, какое этот фокус может иметь отношение к сознанию.
— Может, ты хочешь сказать, что она прочитала твои мысли? — наконец нашелся я. — Ты передал, а она прочитала?
Он покачал головой, подумал и поманил меня пальцем, показав на лавку рядом с собой. Тут же целый обвал мыслей овладел мной. В этом было что-то унизительное. Вернее, я подозревал, что обращение со мной, как с кошкой, имеет целью меня унизить. К тому же я все равно не понимал, как это может быть сходно, ведь кошка явно шла управляемая, я же пойду осознанно. «Или не пойду!» — решил я и именно после такого решения начал подниматься с лавки! Но Степаныч поднял руку ладонью ко мне, и я понял, что что-то мешает мне распрямиться. В первый миг мелькнула мысль, что я зацепился за что-то одеждой, но я тут же ее отбросил, потому что ощущения были совсем другими. В следующий миг я подумал, что приклеился штанами. Но то, что меня удерживало, было не сзади, — я в него упирался! Что-то мягкое и упругое, исходившее из его ладони. Вот тут сравнение с управляемой кошкой снова вернулось, и я рванулся, но в результате лишь отлетел на скамью. Это было мое первое столкновение с накатом — так называли в Тропе бесконтактное воздействие. Я не знал ни силы такого воздействия, ни своих возможностей, но я дрался! Я не хотел сдаваться, я, что называется, озверел и раз за разом молча бросался на эту невидимую стену, чтобы снова быть отброшенным на скамью. Ничего не получалось, но я подумал, что если я сдамся, я потеряю веру в себя, и начал драться с еще большим остервенением. Если бы я тогда прорвался, я бы точно избил Степаныча до полусмерти. Но все мои рывки и скачки заканчивались на лавке, и я внезапно начал чувствовать отчаяние. В следующий миг пришла боль оттого, что я ощущал себя смешным из-за этих телодвижений. В молодости я много дрался, бывало, что и получал, но когда я осознал, как со мной обходится этот старик и насколько бесполезны все мои усилия, мелькнула мысль, что я могу и не выжить! Очевидно, мысли о смерти очищают, потому что после нее голова стала ясной, и мне захотелось научиться этому. И тут же Степаныч опустил руку.
— Сознание у нас у всех, можно сказать, одинаковое, — сразу же заговорил он, не давая мне снова скатиться в переживание собственной униженности. — Мышление разное… Точнее, осознавание. А! Потом. Давай, смотри лучше… а то запутаешься только!
Степаныч терпеть не мог рассказывать. Он или издевался надо мной, или показывал и учил работать. Рассказывал и объяснял впоследствии следующий учитель, Дядька. Степанычу же словно было некогда.
Он встал и пригляделся ко мне внимательно. Я каким-то образом понял его вопрос и ответил:
— Я в норме, давай, — и мне показалось странным, как легко в этом состоянии я простил его за разрушение моей личности, но тут до меня дошло, что это всего лишь необходимая часть моего первого посвящения.
И тогда Степаныч раскрыл руки и начал двигаться вокруг меня. Что это было! Он действительно лепил меня как воск, и я знаю теперь, что должна чувствовать горячая свечка. Голова сохраняла пришедшую ясность и спокойствие. Лишь изредка мелькала мысль: не потерять бы, не выпасть бы только в жалость к себе или в обиды. Но заряд был настолько силен, да и интерес тоже, что меня хватило еще на целую ночь работ.
Это было долгое и завораживающее священнодейство, которое не только описать, вспомнить сейчас почти невозможно. В нем больше не было ничего пугающего, хотя, как я сейчас понимаю, я утерял на то время и личность и мышление. Но зато я обрел видение, и оно со всей очевидностью показывало, что в пространстве вокруг разлита некая тонкоматериальная среда, плотность которой меняется по мере приближения к моему телу. Но и само тело есть лишь ее продолжение.
— Вот сознание, — сказал в какой-то миг Степаныч, убедившись, что я вижу. — И тело сознание, створожившееся сознание…
— Степаныч, — спросил его я, переполненный радостью откровения, — а как далеко это разливается от тела? Где оно заканчивается?
Он какое-то время всматривался в меня, непонятно тяжело вздохнул и ответил почему-то грустно, почти с тоской:
— Оно не заканчивается… нигде…
Глава 2. Сознание — это среда. Накат
Я повторю, что моя задача в этой части не столько объяснять, сколько описать те впечатления, из которых рождалось мое собственное понятие о сознании. Как бы ввести читающего в то состояние, которое имел я сам, когда мне начали что-то объяснять. Конечно, это совсем не то же самое, что ощутить это на себе, но понимание облегчит. Тем более, что для действительно желающего увидеть сознание и с этой стороны все доступно.
В рассказе о Доке Степаныче, я упоминал Любкй — боевое искусство, жившее когда-то на Владимирщине. К учителю Любков — Похане — я пришел через три года после ухода Степаныча. И там я снова испытал на себе то воздействие, которое оказывал на меня Степаныч в мой первый приход.
Сейчас в школах боевых искусств подобную работу называют бесконтактной. Поханя называл ее Накатом. При этом, в сущности, речь шла о том, как «накатить силу» и различались несколько видов Наката. Сам Поханя владел всеми, но предпочитал «мягкий накат», который называл Катенье или ласково Катинька. Возможно, последнее имя он дал ему сам, потому что его жену звали Катей, и они с ней баловались Любками.
Катинька применяется даже в пляске, она придает движениям завораживающее изящество. И будто уводит тебя в мир чарующих снов. Жесткий боевой Накат, называвшийся Вусруб, наоборот, вещь неприятная и разрушительная. Его задачей было не только сбить противника с ног, но и вышибить из него сознание. После Вусруба, сделанного даже не в полную силу, чувствуешь себя плохо и долго восстанавливаешь что-то в голове. Попросту говоря, трясешь ею.
Сначала Поханя показывал мне различные виды работ в Накате, а потом понемножку начал объяснять, чего не делал Степаныч. Естественно, я не запомнил точных слов, и потому вынужден буду пересказывать все это своими словами. Честно говоря, мне это не очень нравится. Я уже говорил о том, что последние годы начал сомневаться, что понял стариков верно и владею тем, что хотели сказать они, а не тем, что узнал в их словах я.
Десять лет преподавая Накат, я нисколько не сомневался в том, что Накат — это воздействие на сознание. Почему я был так уверен? Потому что Поханя начал обучение, показав мне Вусруб. Для этого он вывел меня в огород, где в дальнем конце у него стояла небольшая избушка, в которой мы с ним обычно и занимались. Возле избушки не было грядок, и Поханя даже не косил траву, чтобы там была «мягкая земля». Вот на «мягкой» земле он меня и подрубил.
Я плохо помню, что произошло. Помню только, как сначала я стою метрах в трех от Похани и пытаюсь убрать с лица улыбочку, которую ощущаю неуверенной. Потом Поханя делает резкое движение рукой, и вдруг небо и земля куда-то прыгают, точно вспышка, и я больно ударяюсь плечом и шеей о что-то твердое. Затем мои ноги догоняют меня и тоже падают на это твердое, которое я не узнаю. Единственное, что для меня определенно — что не надо шевелиться, чтобы не скатиться с той шаткой поверхности, на которой я оказался…
Через некоторое время я замечаю, что моя рука во что-то вцепилась, и некоторым усилием я заставляю себя понять, что сжимаю траву. Как только до меня доходит, что я лежу на земле, она перестает раскачиваться, но зато меня начинает тошнить и вообще становится плохо.
