Дженни Мэнсон - Что это значит: быть собой?

Примерно восемь лет назад я предпринял серьезную попытку саморазрушения, прежде чем снова вернуть себя к норме. Затем я пережил развод, обзавелся собственным жильем, совершил несколько зрелых поступков, например, провел телефон в новый дом и нанял машину для перевозки вещей. Я хорошо выполняю свои обязанности как отец и, кажется, все еще способен быть любимым и любящим. И если я не всем прихожусь по вкусу (с какой стати я должен это делать?), то я такой, какой есть, во всех вариантах: остроумный, ироничный, педантичный и еще около тысячи других внутренне противоречивых характеристик (я звучу как песня Шарля Азнавура). И, слава Богу, совершенно не усердный в отношении работы.

Без сомнения, я пришел в себя после разрушительного и самоубийственного кризиса среднего возраста, сохранив свой мир, разве что в несколько измененном виде. Я усвоил несколько важных уроков, хотя иногда забываю использовать их. Я знаю, что двумя важными условиями, необходимыми для получения удовлетворения от жизни, являются комфортное состояние в собственной шкуре и умение жить в настоящем моменте. Вот и все. Это звучит обыденно, без фанфар, но попробуйте применить оба условия в течение пяти минут без перерыва. Как обидно, что оба эти ощущения так мимолетны и едва ли могут возникнуть в те ответственные моменты, когда вы их ждете. В такие выдающиеся мгновения я, как правило, мысленно отхожу в сторону, чтобы понаблюдать. Существует только одна ситуация, которая позволяет мне уверенно рассчитывать на то, что я прочувствую оба эти ощущения, и она не является чем-то экстраординарным. Субботним утром я сижу за кухонным столом, широко распахнув заднюю дверь в солнечный сад, пью маленькими глотками кофе из большой кружки, дымлю дешевой итальянской сигарой и натравливаю свои умственные способности на призовой кроссворд. В полном одиночестве. Что ж, каждому из нас нужны свои ритуалы.

Что касается собственной шкуры, в которой я стараюсь чувствовать себя комфортно, то она сильно растянулась (растянулась? Скорее, стала неплотно прилегать) и умудряется быть одновременно прыщеватой и морщинистой – принадлежащей и подростку, и человеку средних лет. Замечательно! Так или иначе, как я могу чувствовать себя в ней комфортно, если я каждое утро иду на работу и представляю себя чужаком в городе, который только что распахнул двустворчатую дверь салуна в моем собственном воображаемом вестерне? Я не смотрю по сторонам, а осматриваю место действия. Я не хожу по офису, а целенаправленно вышагиваю, бдительно следя за происходящим. Ничего не происходит. Почему что-то должно происходить? Ничего не случилось. На рабочих собраниях я чувствую себя расслабленным и общительным, потому что я такой и есть, и на протяжении всего заседания я старательно работаю над тем, чтобы быть таким расслабленным и общительным человеком. Очень утомительно, когда ты не можешь быть нервным и скованным. Если подумать, это происходит не только на собраниях, но и всегда, когда я нахожусь в обществе людей, а иногда и наедине с самим собой. Я вовсе не прикидываюсь, однако попытка вести себя как человек, которым я и так уже являюсь, кажется мне постоянным и довольно безуспешным занятием. Возможно, поэтому я восхищаюсь актерами, которые подвергаются критике за то, что все время играют одни и те же роли и всегда остаются «самими собой»? Быть может, легче нацепить накладной нос и начать говорить с иностранным акцентом, чем быть «самим собой»? Конечно, это легче.

Другой проблемой, практически одной из вариаций первой темы, является осознание того, на какой ступеньке лестницы успеха я нахожусь, между мужчинами, которые завтракают банкой консервов, и теми, кого я отношу к высшей лиге – начиная с Уильяма Тернера и заканчивая Бобом Гелдофом[9]. Когда-то давно я видел плакат Чарли Брауна, на котором было написано нечто подобное: «Неиспользованный потенциал является тяжелой ношей». На плакате был изображен Снуппи, дремлющий на крыше своей конуры. Я уже немного староват для того, чтобы лежать на крыше своей конуры и размышлять о собственном потенциале. К настоящему времени он должен быть немного более очевидным, не так ли? Подготовка решает все, но к чему я готовлюсь, и не пора ли мне быть уже готовым? Не пытается ли грандиозный роман вырваться на свободу? Тогда напишите его. Даже плохой роман может послужить началом. Я все еще жду, что мне придет в голову что-нибудь такое, о чем я мог бы рассказать. Я привык фантазировать о том, какая аннотация могла бы появиться на суперобложке моей первой (тепло принятой) книги. Возможно, она будет начинаться так: «Сейчас в это трудно поверить, но Саймон когда-то был государственным служащим…», так же, как вы могли бы отметить, что Анри Руссо[10] в свое время был таможенником. Я уже даже представляю надпись на своем надгробном камне: Саймон Х. 1957–2076. Очередной государственный служащий. На нем сидит ворон и издает резкие каркающие звуки. Лучше быть кремированным.

Нравлюсь ли я себе? Понимаю ли я вопрос? Достаточно ли сказать, что я не хотел бы рисковать и быть кем-то другим? Я всегда ощущаю некий оттенок злорадства, когда узнаю, что кто-то, добившийся успеха изумительными, на мой взгляд, способами, оказывается измученным душой или несет какие-то крупные потери. Я удаляю этого человека из длинного, длинного списка людей, у которых дела идут лучше, чем у меня. Я не так уж сильно завидую им. Я не желаю им зла, я просто начинаю немного лучше относиться к себе: теперь я не в самом конце списка, как был. По крайней мере, я знаю, на что я способен, даже если это не так много, как хотелось бы.

Я славный парень. Я снижаю скорость, чтобы пропустить автомобили и дать им возможность перестроиться; я показываю детям веселые рожицы в метро (но только когда представляется удобный случай); я беседую с людьми в магазинах; я испытываю чувство вины за то, что не купил журнал «The Big Issue», и даже один или два раза возвращался, чтобы сделать покупку у продавца, с которым старался не встретиться взглядом. Я часто могу целоваться в присутствии кого-то еще. Мне действительно хочется быть скорее приятным и милым, чем неприятным и злобным. Я сделал бы все, что от меня зависит, чтобы помочь кому-то, но люди нечасто просят меня об этом. Неужели они не видят, как я виляю хвостом?

Я могу быть общительным, но чувствую, что интересен окружающим весьма недолго. Если я встречаюсь с другом, то мне нравится иметь возможность сходить с ним в кино, чтобы мы могли мило побеседовать, обсудить важные события в нашей жизни, а потом я бы посмотрел на часы и сказал, что мы можем опоздать на рекламу перед фильмом. Необходимо много времени, чтобы признать, что кого-то интересую я сам, а не то, как хорошо я могу развлечь собеседника или как долго способен зачарованно его слушать. Я довольно давно не практиковался, поэтому мысль о том, чтобы провести ужин с кем-то, кроме своей девушки, и весь вечер о чем-то говорить, нагоняет на меня страх. Будем ли мы сидеть и молча есть, пока не подадут основное блюдо, обсуждая только пищу и других посетителей ресторана? Я допускаю, что люди могут проявлять интерес ко мне только в том случае, если это мои родители или моя девушка (и большинство предыдущих подруг). Как бы это сказать? Я готов к тому, что могу понравиться кому-то, но мне это непонятно. Я бы не поверил в это до тех пор, пока этот человек не оказался бы со мной в постели с десяток раз или не провел со мной с десяток лет. Это не означает, что я могу принять это или отказаться от этого, но решение от меня не зависит.

Я думаю, что ко мне довольно хорошо относится широкий круг людей, но я ни для кого не являюсь закадычным другом. Мне кажется, что люди чувствуют мое нежелание идти на риск и злоупотреблять своим или чужим гостеприимством. Я прихожу в гости, уже планируя уйти – разумеется, не сразу, но довольно скоро. Недавно я прочитал книгу о том, как ведут себя англичане. В ней была глава о мужской дружбе (даже это словосочетание заставляет меня содрогнуться). Автор перечислял основные увлечения мужчин, и я мысленно ставил крест напротив каждого из них: пабы, спорт, машины, женщины и так далее. Я больше не пью пива; большинство видов спорта вызывает у меня скуку; я не готов говорить о женщинах в этом плане, неважно, насколько неприличными могут быть мои собственные мысли об этом; и я никогда не мог позволить себе машину, предназначенную для чего-то еще, помимо того, что она выезжала из пункта А и, хотелось бы надеяться, прибывала в пункт Б. Но меня поражает то, что против этих увлечений меня настраивает именно тот факт, что они служат инструментами мужской дружбы. На самом деле я ничего не имею против пива, за исключением того, что я больше не могу его пить, а пьяные люди – это довольно скучные люди, особенно когда они собираются группой, сжимая в руках пивные кружки. Я знаю, что был нудным, когда выпивал, приходя через полчаса в чересчур «распрекрасное» состояние, которое невозможно описать словами. Я могу быть выше почти любой причины, по которой два-три мужчины собираются вместе. Единственная компания, к которой я готов присоединиться (не то чтобы я отказывался от множества приглашений) – это аутсайдеры, неорганизованная группа, которая слоняется по офису или стоит у костра, в тени от огня. Мы являемся группой, в которой нет постоянных членов, поскольку если бы они были, то это было бы уже организованное движение. Тем не менее между нами есть какая-то связь.