Кора Антарова - Две Жизни
Чем дольше курила Дженни, тем разительнее менялось её настроение, и наконец ей стало весело. Всё печалившее и раздражавшее ещё минуту назад стало казаться пустяками. В голове у неё зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни приучилась пить. Она чувствовала приятное волнение в крови. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала и увидела своё смутное отражение в большом зеркале.
Она зажгла канделябры и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе. Ей захотелось ещё света. Она зажгла все свечи, стоявшие на столах, но этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало всё существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье в огнях сотни свечей переливалось всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, и это отлично знала Дженни, сейчас казался огненным.
Дженни изгибалась во все стороны, фигура её отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и светились вокруг неё красным пламенем. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видела себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, до сих пор не приходила мысль о своей наготе. Теперь же, в сияющем зале, с огнем, пылавшим в её крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она всё ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла, зачарованная собственной красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.
– Как я прекрасна! Подумать только, ведь я не знала, как я хороша, – тихо смеясь, говорила Дженни. – Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами... – продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая прелестное своё тело. – Да разве это возможно, чтобы кому-то одному досталась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь это чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И сам лорд Бенедикт вряд ли устоит против подобных женских чар. О. вот теперь начнется настоящая жизнь:
Мало-помалу, то придвигаясь к зеркалу, то отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Не понимая, что она делает, она стала танцевать такой бесстыжий танец, до какого не додумалась бы и опытная соблазнительница. Дженни стало так весело, что её громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.
Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз это были слёзы бешенства. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Только теперь пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным, кто жалел её, единственным, кто относился к ней милосердно. Испытав, чем теперь платит ей Дженни за все её жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у неё в жизни нет ничего, за что она могла бы ухватиться. Страшные призраки полного одиночества и смерти впервые встали перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы её собственная любовь... Когда до тихо рыдавшей пасторши ещё раз донёсся раскатистый хохот Дженни, на неё напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, растрёпанная, она направилась в зал, откуда всё ещё слышался довольный смех Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, парализованная бесстыдными движениями голой Дженни, её ужасным смехом и всем возбуждённым видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не заметившая её, внезапно увидела в зеркале страшную фигуру, решила, что перед ней привидение, и завопила: "Ведьма, ведьма!"
Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что у неё есть мать, забыв всё, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не сбив с трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.
"Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не проведу", – думала Дженни. постепенно успокаиваясь. Утомлённая долгим танцем, она стала засыпать, а между тем начинался новый день, когда мисс Дженни Уодсворд было суждено закончить своё существование и вступить в жизнь синьоре Седелани.
Долго стояла так пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий её жизни. Дженни – сумасшедшая! Её гордость, её жизнь, её будущее – Дженни – безумная! Отчаяние высушило слёзы, отчаяние в один миг переставило в её сердце местами все ценности. Что стоят теперь все богатства мира, если её дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить всё ещё пылавшие свечи, заботливо приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась, боясь смеха безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна её горя сейчас открылась ей вполне. Вот почему Дженни была так груба с ней всё последнее время. Дженни давно уже, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся вселенная, что ей всё живое во всём мире, если её дорогая дочь, её плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать прелесть жизни.
"О Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрю замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, всё исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время, – где же твоя помощь?"
В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и всё раннее утро, забыв сказать прислуге, чтобы убрали ещё чадившие свечи.
Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена оплывшими свечами и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К её большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на её слова, только досадливо махнула рукой и велела позвать дворника, всё убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая и духовно и телесно, лежала, как мёртвая, на своей кушетке, ожидая смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.
Но там всё было безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери всё так же не доносилось ни звука, и волнение пасторши достигло предела. Вот раздался стук в наружную дверь, это посыльный принёс Дженни обязательный подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и два письма, одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала её будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы всё видеть и слышать.
– Кто тут? – в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у неё букет, она бросила его на пол и сказала девушке:
– Принесите скорее вина, в горле пересохло.
Услыхав, чего требует дочь, пасторша опечалилась ещё больше. Всё подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Ещё вчера она была бы рада его получить. Но последняя ночь унесла всю её энергию и жизнерадостность. Она равнодушно держала письмо, не читая его, и всё прислушивалась, чем ещё одарит её жизнь. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей и соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь проложила мрачные и глубокие морщины на её лице, посеребрила волосы, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень её, болезненно жёлтая, с распухшими красными глазами, сидела в кресле.
– Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? – вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате своего жениха. Лицо её было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и заторможенная. Положительно, это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. Прежняя Дженни говорила повышенным тоном, в движениях её сквозили энергия и темперамент. У Дженни сегодняшней вид был утомлённый, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, словно подтверждая ночные мысли пасторши о том, что всё великолепие мира уже не заинтересует её. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни о том, что делала ночью, и знает ли она, что мать видела её у зеркала, но спросить боялась.
– Я что-то плохо спала и видела дурные сны, – вяло цедила слова Дженни. – Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит на меня своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дядюшке. От кого письмо?
