Кен Уилбер - Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер
Мы вернулись домой в Мьюир-Бич только для того, чтобы столкнуться с трудной задачей отвечать на телефонные звонки, растянувшиеся на всю ночь.
Дома я села на диван, сжалась в комок и стала плакать. Слезы были автоматической, рефлекторной реакцией на слово «рак», реакцией единственно нормальной и адекватной. Я просто сидела и плакала, пока Кен звонил родным и друзьям и рассказывал им о страшной новости. Иногда я рыдала навзрыд, иногда у меня просто текли слезы; я была не в том виде, чтобы с кем бы то ни было разговаривать. Кен заходил и уходил, обнимал меня, говорил по телефону, обнимал меня, говорил по телефону…
Прошло немного времени, и что-то изменилось. Жалость к себе утратила свою остроту. Барабанная дробь в затылке — «рак-рак-рак» — стала не такой настойчивой. Слезы уже не приносили удовлетворения, как сладости, которыми ты объелся, и они потеряли свой вкус. К тому времени, когда Кен делал последние звонки, я была уже достаточно спокойна, чтобы немного самой поговорить по телефону. Это было лучше, чем сидеть на диване хлюпающим промокшим комочком. «Почему я?» — таков был вопрос, который вскоре потерял свою остроту. Его заменил другой: «Что дальше?»
Застывшие кадры сменяли один другой — медленные, болезненные, обнаженные. Было несколько звонков из больницы — и все с плохими новостями. Узелок был величиной в два с половиной сантиметра — довольно крупный. Это говорило о том, что у Трейи рак второй стадии, которая предполагает большую вероятность того, что затронуты лимфоузлы. Что еще хуже, согласно отчету патолога, клетки в опухоли были чрезвычайно слабодифференцированными (грубо говоря, это значит: очень злокачественными). На шкале от одного до четырех, где четыре означает самое худшее, у Трейи была опухоль самой скверной разновидности четвертой степени — агрессивная, трудноистребимая и очень быстро растущая, хотя на тот момент мы буквально ни слова из этого не понимали.
Несмотря на то что все происходило как при замедленной съемке, каждый кадр содержал столько переживаний и информации, что возникало дикое ощущение, будто все происходит одновременно и слишком быстро, и слишком медленно. Меня не оставляло чувство, что я играю в бейсбол: стою в перчатке, а несколько человек бросают в меня бейсбольные мячи, и я должен их ловить. Но в меня летит так много бейсбольных мячей, что они бьют меня по голове, по телу и падают на землю, а я стою с идиотским выражением на лице. «Стойте, ребята, не могли бы вы помедленней, чтобы у меня был шанс? Нет?..» Звонки с дурными новостями продолжались.
Я думала: ну почему никто не может позвонить и сообщить что-нибудь хорошее? Неужели всего этого недостаточно? Ну хоть бы откуда-нибудь лучик надежды! Каждый звонок обновлял во мне чувство жалости к себе: почему я? Я давала выход эмоциям и только через некоторое время после этого могла воспринимать новости хладнокровно, как простую фактическую информацию. Все идет так, как идет. У меня удалили опухоль размером в два с половиной сантиметра. Это агрессивная карцинома. Клетки очень слабо дифференцированны. Вот и все, что нам сейчас известно. Было уже поздно. Кен пошел на кухню заваривать чай. Мир наполняли тишина и успокоение, и на глаза мне снова навернулись слезы. Тихие слезы отчаяния. Все это правда, все это на самом деле, все это происходит со мной. Кен вернулся, посмотрел на меня. Он не произнес ни слова. Он сел, обхватил меня руками, и мы стали смотреть в темноту, ничего не говоря.
Глава 3
Обреченные на поиски смысла
Внезапно я просыпаюсь. Встревоженная, потерянная. Сейчас, должно быть, три-четыре часа ночи. Случилось что-то очень-очень плохое. Рядом Кен, он глубоко и ровно дышит. Ночь темна и тиха, через окошко в потолке видны звезды. Невыносимая боль пронзает сердце, сжимает горло. Это страх. Страх чего? Я вижу: на правой груди лежит моя рука, она трогает повязки, ощущает швы под повязками. Вспоминаю. Нет, нет. С силой зажмуриваю глаза, лицо искажается гримасой, дыхание перехватывает от ужаса. Да, я вспомнила. Я не хочу вспоминать, не хочу знать об этом. Но это правда. Рак. Рак разбудил меня в тиши этой темной ночи, пятой по счету после моей брачной ночи. У меня рак. У меня рак груди. Всего несколько часов назад у меня из груди удалили твердый узелок. Оказалось, что опухоль не доброкачественная. У меня рак.
Все это — на самом деле. Это происходит со мной. Я лежу в кровати, парализованная страхом и неверием, а мир покоится вокруг. Рядом Кен, от его присутствия веет теплом и спокойной силой. Но я вдруг чувствую себя страшно одинокой. У меня рак. У меня рак груди. Я верю, что это правда, и одновременно не верю, не могу впустить в себя это знание. Но именно оно разбудило меня посреди ночи, это оно сжимает мне горло, капает из глаз, заставляет сердце бешено колотиться. Такой громкий звук для этой тихой спокойной ночи с Кеном, который глубоко дышит у меня под боком.
Да, вот он, свежий шрам у меня на груди. Его нельзя не заметить, его нельзя отрицать. Нет, я не могу спать. Слишком сильна боль в горле и груди, слишком крепко я зажмурилась, чтобы защититься от правды, которая мне известна, но которую я не могу принять, слишком плотно обступил меня чудовищный страх неизвестности. Чем мне заняться? Я поднимаюсь, осторожно переползаю через Кена. Он шевелится, а потом снова погружается в беспокойный сон. Вокруг смутные, хорошо знакомые очертания. В доме холодно. Я отыскиваю свою розовую махровую сорочку, закутываюсь в ее знакомый уют. Сейчас декабрь, а в нашем доме на берегу Тихого океана нет центрального отопления. Я слышу, как где-то внизу накатывают волны, эти ночные призраки. Я не развожу огонь — просто закутываюсь в одеяло, чтобы согреться. Теперь я проснулась, безнадежно проснулась. Я один на один с моим потрясением и ужасом. Чем мне заняться? Есть не хочется, медитировать не могу, читать бессмысленно. Неожиданно я вспоминаю о пачке материалов, которые дала мне медсестра в Учебном центре по заболеваниям груди. Конечно же, конечно. Вот что я почитаю. Я понимаю, что это спасение; это правильное чтение, оно успокоит мой страх, уменьшит мое невежество, которое этот страх подпитывает.
Я сворачиваюсь на кровати, крепче закутываюсь в одеяло. Вокруг все очень тихо и спокойно. Я думаю о том, сколько других женщин вот так же проснулось этой ночью с тем же страшным знанием? А сколько проснулось прошлой ночью, а сколько проснется следующими ночами? У скольких женщин это слово — «РАК» — стучит в голове как бесконечная барабанная дробь, беспокойная и беспощадная. РАК. РАК. РАК. Это слово не отменить, не стереть. РАК. Вокруг меня поднимается облако из голосов, картинок, представлений, страхов, случаев, фотографий, рекламных объявлений, статей, фильмов, телепередач — облако мутное, бесформенное, но плотное и зловещее. Все это — истории, которыми моя культура окружила нечто, что начинается на букву «р». И все эти голоса, рассказы, образы, которые меня обступили, наполнены страхом, болью и беспомощностью. Эта штука на букву «р» очень скверная. Большинство людей от нее умирает, и их смерть часто бывает долгой, мучительной, жуткой. Я не знаю подробностей. Я вообще очень мало знаю о раке, но эти истории говорят, что это вещь страшная и причиняющая боль, неподконтрольная, загадочная и могущественная; особенно могущественная из-за своей загадочности. Никто не может его объяснить — это клеточное образование, которое выходит из-под контроля. Нет никаких способов остановить его, обуздать или, на худой конец, локализовать. Дикое, слепое новообразование, которое в конце концов своей прожорливостью уничтожает и себя, и своего хозяина. Слепое, саморазрушительное, зловещее. Его никто не может объяснить, никто не знает, как оно начинается и как его остановить.
Это то, что растет в моем теле. У меня начинается мелкая дрожь, и я крепче закутываюсь в одеяло, заворачиваюсь в кокон, чтобы укрыться от этого кошмара. Но оно тут, внутри меня, и было там все это время. Все то время, что я прекрасно себя чувствовала; все то время, что я пробегала по двенадцать миль в неделю; все то время, что я ела здоровую пищу — салаты из свежих продуктов и вареные овощи; все то время, что я регулярно медитировала, училась, вела размеренную жизнь. Кто это объяснит? Почему сейчас, почему я, почему не кто угодно другой?
Я сижу на кровати, закутавшись в одеяло, а на коленях у меня грудой свалены бумаги и брошюры. Я обращаюсь к ним, мне не терпится узнать как можно больше. Есть ли что-нибудь еще, кроме тех историй, которые предоставляет моя культура? Может быть, да. Я знаю, что мой страх питается незнанием; облако вокруг меня становится еще больше. Поэтому я читаю. Читаю про женщину, которая обнаружила свою опухоль, когда та была размером с яблочное зернышко. Моя опухоль была размером в два с половиной сантиметра, почти в дюйм. Читаю о детях, больных лейкемией, — как же может быть, чтобы дети так страдали? Читаю о разновидностях рака, о которых ничего не знала раньше; они прежде просто отсутствовали в моем мире. Читаю о хирургическом вмешательстве, химиотерапии и облучении. Читаю о процентах выживших — как важны эти цифры для раковых больных! За этими цифрами люди — такие же, как я. По прошествии пяти лет такой-то процент людей выживает, такой-то процент умирает. Где буду я? В какой колонке? Я хочу знать это немедленно. Мне не перенести неведения, этого пути впотьмах, на ощупь, этой дрожи в ночи. Я хочу знать немедленно. К чему мне готовиться? К тому, чтобы жить, или к тому, чтобы умереть? Никто мне не расскажет. Они могут предоставить мне цифры, но этого мне никто не расскажет.
