Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)
Пречистая своими руками прикоснулась к Преподобному и сказала:
«Не ужасайся, избранниче мой! Приидох бо посетити тебе. Се услышана бысть молитва твоя о ученицехъ своих, о них же молишися, и о обители твоей, да не скорбиши прочее: ибо отныне всемъ изообительствуеть, и не токмо донде же в житие си, но и по твоем еже къ Господу отхождении неотступна буду от обители твоеа, потребнаа подавающи нескудно, и снабдящи, и покрывающи».
И, сказав, стала невидима, оставив Сергия в смятении ума страхом и трепетом объятым трепетом велиимъ. Лишь постепенно придя в себя, Сергий заметил своего ученика, лежащего от страху, как мертвец, и поднял его. «Извести ми, отче, Господа ради, что бысть чюдное, се видение? Поне же духъ мой вмале не разлучися от плотьскаго ми съюза ради блистающагося видениа».
Сергий же, радуясь душой, со светящимся от радости лицом, не мог ничего сказать в ответ, кроме — Потръпи, чядо, поне же и въ мне духъ мой трепещет от чюднаго видениа.
Присутствующие дивились про себя, не смея ни спрашивать, ни говорить. Немного спустя Сергий попросил позвать Исаака и Симона. И пришедшим имъ, исповеда вся по ряду, како виде Пречистую съ апостолы, и радости неизреченныя исплънишася. Все вместе отпели молебен Богоматери и прославили Бога. Это видение не дало Сергию заснуть: всю ночь он думал о неизъреченномъ видении.
Далее в «Житии» следуют пять небольших главок, прежде чем начинается рассказ о кончине Преподобного. Их композиция представляется довольно случайной. Связь частей определяется слабо — в лучшем случае указанием относительно–временного характера (Времени же некоему минувшу..:, По сих же некогда…) в другом по типу «à propos» (И се да не забвенно будетъ…), в третьем по принципу «а вот еще было» (Человекъ некый…; Некый человекъ…). Создается впечатление, что происходит заполнение некоего пространства эпизодами «из подбора», которые не могут соперничать с явлением Богоматери. Похоже, что у Епифания не хватило творческой энергии, и он на время ослабил ту нить, на которой до сих пор держалось повествование. Тем не менее некая слабосвязующая тема последующих главок — чудеса о Сергии или с ним и всё ширящаяся слава Преподобного.
Некогда некий епископ пришел из Константинополя в Москву. Многое слышал он о Сергии, слуху бо велику о нем пространившуся повсюду, даже и до самого Цариграда. Но епископ был скептик, из породы Фомы неверующего [369]. Впрочем, некоторые основания (сугубо предварительные и приблизительные) у него были. О них дает представление его вопрос — «Како можешь в сих странах таковъ светилникъ явитися, паче же въ последняа сиа времена? Вероятно, этот вопрос не раз повторялся людьми в чужих землях, до которых дошла слава о Сергии. Епископ решил убедиться воочию и пошел к Сергию в обитель. По мере приближения он стал ощущать страх, а когда он увидел святого, его поразила слепота. Преподобный, взяв епископа за руку, ввел его в свою келью. Тот рассказал ему о своем неверии и со слезами стал молить его вернуть ему зрение, называя себя при этом окаянным, сбившимся с пути человеком. Сергий прикоснулся к ослепшим зеницам, и как будто пелена спала с глаз епископа. «Ваше наказание, о премудрый учителю, како подобаетъ творити, — сказал Сергий, — не высокомудрити, ни възноситися над смиренными. К нам же ненаученым и невеждамъ что принесе на плъзу, тъкмо искусити неразумие наше прииде. Поне же праведный судиа вся зритъ». Епископ, прозревший не только физически, вынужден признать, что Бог сподобил его видеть «днесь небеснаго человека и земнаго аггела». Получив полезные наставления от Сергия, славя Бога и его угодника, епископ отправился в дальний путь. — Не ставя под сомнение описанный эпизод, все–таки трудно признать, что Епифаний правильно почувствовал как мотивировки, определявшие поведение Сергия в этом случае, так и тот дух, который направлял Преподобного в этом случае. Во всяком случае, если это описание Епифания адекватно имевшему место, то тогда возникает соблазн узрения в Сергии или ложной скромности, или гордыни, как бы смыкающихся друг с другом или друг в друга переходящих. Лучший (во всяком случае наиболее вероятный) способ объяснения некиих отклонений в поведении Сергия в этом случае — заподозрить Епифания в некоей небрежности и неадекватном выражении происшедшего.
Следующая главка — об исцелении мужа молитвами Сергия — в известном отношении отсылка к подобному же эпизоду, что и в только что упомянутой главке. Человек, живший в близлежащих от обители местах, был поражен тяжелой болезнью, мучился без сна и пищи в течение двадцати дней. Родные не знали, как им помочь больному, пока их не осенила мысль о чудесах, творимых Богом через своего угодника Сергия. В надежде, что он и над ними смилостивится, они отправились к Сергию и положили страдальца у его ног, умоляя помолиться за него. Сергий помолился, окропил больного освященной водой, и абие в той час разуме болный, яко облегчися болезнь его. Вскоре он погрузился в продолжительный сон. Проснулся он здоровым. И радуяся, отиде в дом свой, многа благодарениа въздаваа Богу, творящему дивнаа и преславнаа чюдеса своим угодником.
Попутно Епифаний вспоминает эпизод обличения человека, попробовавшего посланную еду и, чтобы случай не был предан забвению, немудреным образом пересказывает его. Князь Владимир Андреевич Серпуховской (в его вотчине находилась Троица) был исполнен великой веры и любви к Сергию и часто посещал его или посылал ему необходимое. Однажды он прислал к Преподобному своего слугу с пищей и питиями для Сергия и его братии. Слуга же, пока он шел к обители, был прельщен сатаной и попробовал того, что было послано князем. Придя к Сергию, слуга передает ему присланное, но «прозорьливый же в чюдесех» Преподобный, поняв, в чем дело, отказался принять дары, сказав принесшему их: «Почто, брате, врага послуша и прелстися вкушением брашенъ? Их же ти не достоитъ прежде благословений ясти, от них же ялъ еси». Обличенный в грехе, слуга упал в ноги Сергия, плакал и молил о прощении. Сергий, наказав ему больше так не делать, простил его и принял посланное, прося передать князю свою молитву и благословение.
Несколько неожиданно закончив главку словами Сиа же до зде, пред ними же и сиа последуют, Епифаний переходит к рассказу о лихоимце. Некий человек жил около обители святого, и был он корыстолюбив (имеа нравъ лихоимъства, с добавлением — яко же есть и доныне обычай силным убогыхъ обидетй). Этот лихоимец отнял у соседа–сироты борова, откармливаемого им для себя, не дав при этом платы за него. Обиженный обратился за помощью к Сергию, зная, что он утешает скорбящих, защищает нищих, помогает бедным. Сергий призвал насильника и, укоряя, стал наставлять его:
«Чядо! Аще веруеши, есть Богъ, судия праведным и грешным, отець же сирым и вдовицам, готовь на отмщение, и страшно есть впасти в руце его? И како не трепещем, грабим, насильствуемь, и тмами злая творим, и не доволни есмы дарованными от его благодати, на чюжаа желаемь непрестанно и презираемъ длъготръпение его? И не пред очима ли нашима зрим, таковаа творящеи обнищевают, и домы ихъ опустеють, и мнози силнии беспамятны будуть, и въ оном веце сих мучение бесконечное ждеть?»
После долгих наставлений Сергий повелел отдать деньги сироте, прибавив — «Прочее не насилуй сиротам». Лихоимец в страхе со всем соглашался и обещал всё исполнить и исправиться. Но, оказавшись дома, он стал забывать и о наставлениях старца и о своем обещании, решив не отдавать деньги сироте. Войдя с такими помыслами в кладовую, он увидел, что туша насильно отобранного борова уже сгнила и вся кишит червями, хотя было зимнее время. Великий страх объял лихоимца; он затрепетал и не знал, как он появится перед Преподобным, понимая, что от него ничто не может утаиться. В этом положении он вынужден был вернуть деньги сироте за нанесенный ему ущерб. Сгнившую же тушу борова лихоимец выбросил на съедение псам и птицам, но они не притронулись к туше на обличение лихоимъцем, да покажутся не обедетu. К Сергию же лихоимец, который раньше так стремился увидеть его, теперь не можаше срама ради явитися и сего неволею зрети гнушашеся.
Эта главка заметно выделяется среди непосредственно ей предшествующих и представляет собой особый интерес той информацией, которую можно извлечь из нее относительно как социально–экономического расслоения общества, так и его нравственного уровня, выдвижением темы социально–имущественной справедливости и ее нарушений, наконец, тем, как Сергий оценивает нравственное состояние общества. За словами, вложенными Епифанием в уста Сергию, узреваются тот круг жизни и те настроения Преподобного, которые по понятным причинам находят незначительное отражение в тех частях текста, где он — монах, игумен, собеседник митрополита или, князя или — тем более — когда изображается отшельническое житие Сергия в пустыни.
