Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

«Судьба Сергия, конечно, уж иная…» Как бы она ни складывалась, нечто очень важное зависело от него самого. Когда митрополит Алексий состарился, ослабел и почувствовал приближение конца, он призвал к себе Сергия. Тот пришел. Началась беседа. Алексий повелел вынести украшенный золотом и драгоценными камнями крест с парамандом и преподнес его Сергию. Знак был слишком очевидным [367]. Сергий со смирением поклонился, и начался тот диалог, который закончился выбором Сергия.

Сергий. Прости мя, владыко, як от юности не бых златоносець, въ старости же наипаче хощу в нищете пребывати.

Алексий. Вемь, възлюбленне, яко сиа исправилъ еси. Но сътвори послушание: приими от нас данное ти благословение (как некий залог, своими руками возлагает дары). — Ведый буди преподобне, на что призвах тя и что хощу яже о тебе сътворити?

Сергий. И како могу, Господи, ведати?

Алексий. Се аз съдръжах, Богу вручивъщю ми, русскую митрополию, елико Богу хотящу. Ныне же вижду себе къ концу приближающася, токмо не вем дне сконьчаниа моего: желаю же при животе моем обрести мужа, могуща по мне пасти стадо Христово. Но отъ всех недоумевся, тебе единаго избрах яко достойна суща исправити слово истинны: вемъ бо известно, яко от великодръжавных господий и до последнихъ вси тебе требують. И прежде убо епископьства саномъ почтенъ будеши, по моем же отхожении мой престолъ въсприимеши.

Сергий (зело оскръбися, яко велику тщету вмени себе сие быти): Прости мя, владыко, яко выше моея меры еже глаголеши; и сиа въ мне не обрящеши никогда же. Кто есмь азъ, грешный и худейши паче всехъ человекъ?

Алексий (приводя слова из божественных заповедей и пытаясь вынудить Сергия последовать его воле).

Сергий (выслушав, «никако же преклонися»): Владыко святый! Аще не хощеши отгнати мою нищету и от слышаниа святыня твоеа, прочее не приложи о сем глаголати къ моей худости и ни иному никому же попусти, поне же никто сиа въ мне можетъ обрести.

Твердость и даже едва скрываемая жесткость отказа Алексию, та степень решительности, которая исключает приведение других, более сильных аргументов и каких–либо еще уговариваний, непреклонность Сергия сделали свое дело. Алексий прекратил убеждать Преподобного, опасаясь, что он отиде внутреннюю пустыню и такова светилника лишится, и, утешив его духовными словами, отпустил в Троицу.

Вскоре Алексий уходит из жизни, и на этот раз «господие великодръжавнии князи» начинают умолять Сергия принять архиерейский сан. Но его, яко же твердый адамантъ, никак было нельзя склонить к согласию. Тогда на архиерейский престол «некто архимандрит» Спасского придворного монастыря Михаил (Митяй), дерзнув облачиться в одежду святителя и возложить на себя белый клобук, — акт высокого символического значения и важный элемент ритуала, и потому опасный для самозванца. Кроме того, не уверенный в глубине души ни в себе, ни в том, какие действия может теперь предпринять Сергий, Михаил начат же и на святого въоружатися, мневъ, яко присецает дръзновение его преподобный, хотя архиерейскый престолъ въсприати.

Сергий, услышав, что Михаил, хваляйся на святую обитель сию, совершил кощунство, предсказал своим ученикам, что Михаил не получит желанного, поне же гръдостию побеженъ, и не увидит Царьграда — еже и бысть по пророчьству святого (Михаил действительно скончался во время морского путешествия, уже вблизи от цели). Вси бо имеаху святого Сергиа яко единого от пророкъ, — заключает Епифаний эту главу.

Думается, что Сергий — и вовсе не только из скромности — не признал бы этого определения: он просто видел и знал будущее, дар, несомненно, редкий и даже очень, но все–таки не сверхъестественный. Не вступая в прения, можно, конечно, называть его и пророческим или просто ясновидением: так, есть люди, которые видят в темноте. Дар есть дар, но Сергию была чужда эксплуатация темы чуда, и чудотворцем он тоже себя не признал бы, потому что само чудо появляется тогда, когда субъект и объект разъединены непоправимо, когда Бог вне человека и человек может к Нему только стремиться. Сергий же знал и переживал бытие в Боге, и именно это составляло несомненно главную суть его религиозного онтологизма, согласно с тем, как опишет это состояние Гете — «Ничего внутри, ничего вовне, потому что то, что внутри, то же и вовне». Всё во мне — и я во всем — осознается в час тоски невыразимой (Тютчев). И спору Августина с Пелагием о соотношении благодати и свободной воли, игравшему столь важную роль в истории христианской Церкви на Западе, Сергий едва ли бы придал большое значение [368], потому что он располагал, надо думать, внутренними «свидетельствами бытия», а значит, предпочел бы декартовскому cogito ergo sum свое sum ergo cogito, живое знание, коренящееся в бытии (ср. «живознание» Ивана Киреевского). Укорененность в бытии, умственная трезвость, интегральный жизненный опыт, сама жизнь в Боге — всё это объясняет природу сергиевых чудес, свидетелем которых он удостоился быть, особенно часто — в свои последние годы.

Решительный отказ Сергия от митрополичьего престола был обозначением, сделанным им, того предела, переступать который он не хотел и, более того, не мог, хотя — и тоже того не желая — мог переступить через столь дорогое ему одиночество отшельника (одиночество ли? с Богом–то!), мог, тоже не хотя, стать игуменом, мог покинуть Троицу и через несколько лет снова в нее вернуться, не жалея ни об оставлении ее, ни о возвращении в нее. Этот окончательный выбор Сергия был для него очень важен. Его путь отныне шел по равнине, и после победы над Мамаем лишь события 1382 года ненадолго нарушили эту ровность пути. Теперь Сергий —

[…] признанный облик благочестия и простоты, отшельник и учитель, заслуживший высший свет. Время искушений и борьбы — далеко. Он — живая схима. Позади крест деятельный, он уже на высоте креста созерцательного, высшей ступени святости, одухотворения, различаемой в аскетике. В отличие от людей миро–кипучей деятельности здесь нет усталости, разуверений, горечи. Святой почти уж за пределами. Настолько просветлен, пронизан духом, еще живой преображен, что уже выше человека.

Тот же автор отмечает, что «видения и чудеса Сергия относятся к этой, второй половине жизни. А на закате удостоился он и особенно высоких откровений». Самым высоким было, конечно, посещение Сергия Богоматерью.

Сергий имел обыкновение молиться перед образом Богородицы. Так было и в тот день (он уточняется по данным летописной повести о Преподобном Сергии — бяше же 40–ца Рожества Христова, день же пяток бе при вечере [Никон. летоп. ПСРЛ XI, 1965, 145]; полагают, что это имело место между 1379 и 1384 гг.). Сергий молился перед образом Богоматери и, чясто взирая на икону, глаголаше:

«Пречистая мати Христа моего, ходатайце и заступънице, крепкаа помощнице роду человечьскому! Буди нам недостойным ходатайце, присно молящися къ Сыну Своему и Богу нашему, яко да призрит на святое место сие, еже възложенно есть в похвалу и честь святому имени въ векы. Тебе бо, мати сладкаго ли Христа, ходатайцу предлагаем и молитвеницу, яко много дръзновение к нему стяжавше раби твои, яко всем спасеному упокоению и пристанищу».

Молясь, Сергий пел благодарственный канон Пречистой Богоматери (акафист), и, завершив пение, сел немного отдохнуть, предупредив ученика своего Михея: «Чадо! Трезвися и бодръствуй, поне же посещение чюдно хощеть нам быти и ужасно в сий часъ». И когда еще Сергий не кончил говорить, вдруг раздался глас: «Се Пречистаа грядет!» Преподобный тотчас вышел в «пруст» (в сени) — И се свет велий осени святого зело, паче солнца сиающа; и абие зритъ Пречистую съ двема апостолома, Петром же и Иоанном, в неизреченней светлости облистающаяся. И увидев это, Сергий пал ниц — таким нестерпимым было сияние света. Но это было только начало.

Пречистая своими руками прикоснулась к Преподобному и сказала:

«Не ужасайся, избранниче мой! Приидох бо посетити тебе. Се услышана бысть молитва твоя о ученицехъ своих, о них же молишися, и о обители твоей, да не скорбиши прочее: ибо отныне всемъ изообительствуеть, и не токмо донде же в житие си, но и по твоем еже къ Господу отхождении неотступна буду от обители твоеа, потребнаа подавающи нескудно, и снабдящи, и покрывающи».

И, сказав, стала невидима, оставив Сергия в смятении ума страхом и трепетом объятым трепетом велиимъ. Лишь постепенно придя в себя, Сергий заметил своего ученика, лежащего от страху, как мертвец, и поднял его. «Извести ми, отче, Господа ради, что бысть чюдное, се видение? Поне же духъ мой вмале не разлучися от плотьскаго ми съюза ради блистающагося видениа».