Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Они с Гибби почти не говорили о Джиневре, но молчаливо и постоянно признавали её существование и близость. Они упоминали о ней только при необходимости, полагая себя не вправе говорить о ней, как человек не вправе беспричинно навязывать другому своё общество.
Донал ходил в церковь мистера Склейтера по его же требованию, предъявленному по праву благодетеля. Ему было тяжело выносить то, что произносилось с кафедры, но он утешал себя тем, что во время служения может находиться рядом с Гибби. Кроме того, отыскав себе местечко на противоположной галерее, он мог украдкой посматривать на Джиневру, когда она оказывалась неподалёку от края скамьи, предназначенной для учениц пансиона. Он почти ничего не извлекал из проповедей мистера Склейтера да и, признаться, не слишком к ним прислушивался. Большей частью проповедник громил и обличал доктринальные ошибки, о которых, кроме него самого, никто не слышал и вряд ли мог услышать в будущем. Но даже если бы Донал относился к речам священника с удвоенным вниманием и прилежанием, я не могу с чистой совестью утверждать, что это принесло бы ему больше пользы, чем те размышления, которые в то время занимали его голову. Он никогда не переставал думать, и его рассуждения с самим собой прокладывали дорогу всё более и более глубоким и серьёзным мыслям. Исключения составляли лишь те минуты, когда думы Донала обращались к самому проповеднику и приобретали не слишком благонравный характер. Хотя, может быть, некоторым служителям послужит уроком то, что во время проповедей такой благочестивый и добрый паренёк, как Донал, порой сочинял нелестные стихи об одном из их собратьев. Я сам знаю довольно много смиренных тружеников Слова, о которых Донал ни за что не стал бы писать ничего подобного и скорее отсёк бы себе правую руку, чем позволил себе такую вольность.
Ох, нависла туча злаяНад моею головой:Это проповедь читаетМистер Склейтер надо мной.Лучше б лечь мне в чистом полеДа послушать шум реки,Чем томиться поневоле,Изнывая от тоски.От угроз устали уши,Нету сил моих терпеть.Чем всю жизнь такое слушать,Лучше лечь и умереть!
Донал не показывал эти стихи Гибби и ни разу не критиковал проповедника в его присутствии. Он знал, что хотя сам он лучше многих видит нелепость речей этого убогого джентльмена, Гибби гораздо больше других ценит достоинства незадачливого священника и слишком близок к мистеру Склейтеру, его дому и семье, чтобы относиться к нему с критичной неприязнью. Кроме того, Гибби вообще мало что понимал в воскресных проповедях, ведь никто не обучал его той богословской путанице, которая порой прочно отбивает у людей вкус к истинной религии. Так что Гибби просто ничего о них не думал: почём ему знать, может, они и вправду мудрые и хорошие? Сначала он пытался укрыться от них за чтением Нового Завета, но когда прекрасная рука его соседки в третий раз заслонила от него страницу и мягко убрала книгу с его колен, он увидел, что чтение во время проповеди обижает её, и с того времени ему пришлось удовольствоваться размышлениями: слушать то, чего он совершенно не понимал, он просто не мог. С каким восторгом он слушал бы проповедь о Христе — таком, каким Он Сам предстал перед людьми и каким Гибби уже немного Его знал — вместо того, чтобы тщетно ловить десятое или двадцатое Его отражение в зеркале человеческого понимания, которое предлагал своей пастве мистер Склейтер! Люди, нападающие на Сына Человеческого, чаще всего нападают лишь на искажённые, ошибочные о Нём представления; на самом деле, они ни разу даже не видели и, скорее всего, пока не способны увидеть Его настоящего. Но есть и те, кто навязал им эти ложные понятия; кто проповедует Христа, не посвятив себя Ему; кто черпает свои представления о Нём через вторые и третьи руки, а не от Него Самого. Они повинны в том, что их слушатели не желают больше искать Христа и познавать Его. Христос смиряется с тем, что люди искажают Его облик, как смирился с лжесвидетельствами против Себя, ещё будучи на земле. Однажды вся правда выйдет наружу; но до тех пор — до тех пор, пока Его не узнают таким, какой Он есть, — Бог медлит являться к нам со спасением.
Миссис Склейтер вела себя со всей искренностью, на которую была способна, по отношению не только к Гибби, но и к Доналу. Её внутренний рост ещё не прекратился, и под влиянием духа Нового Завета, так явно проявлявшегося в Гибби, в ней уже были заметны первые признаки улучшения, хотя она и убрала букву Божьего Слова из своей парадной гостиной. Она попросила Гибби поговорить с Доналом о его одежде и манере выражаться. Всем видно, что Донал — очень одарённый человек, сказала она. Но будь он даже неимоверно талантлив, ему не удастся ни пробиться в мире, ни завоевать соответствующего положения, если он будет так же нелепо одеваться и говорить. Даже самый мудрый и лучший из людей, добавила она, станет лишь объектом насмешек и презрения, если не станет выглядеть и говорить, как все нормальные люди. Про себя Гибби подумал, что это, пожалуй, не совсем так: был же, в конце концов, Иоанн Креститель! Однако он ответил ей, что Донал может прекрасно изъясняться по–английски, но единственным мужчиной, от которого он когда–либо слышал английскую речь, был Фергюс Дафф, а тот говорил настолько манерно и вычурно, что Донал решил говорить только на родном ему шотландском, полагая что любое другое наречие будет звучать в его устах фальшиво и не по–мужски. Что же до его платья, пояснил он, то Донал беден и не может себе позволить покупать новую одежду, пока не износит старую, какой бы старомодной она ни была. «Видели бы вы меня раньше!» — добавил Гибби, завершая свою пантомиму весёлым смешком.
Миссис Склейтер поговорила с мужем, а тот в свою очередь сообщил Гибби, что если тот желает снабдить мистера Гранта подходящим платьем, он может одолжить ему денег в счёт будущего наследства. Выдавая своему подопечному деньги на мелкие расходы, мистер Склейтер каждый раз выставлял себя благодетелем, хотя ради справедливости надо сказать, что все его записи были верными и точными до последнего фартинга.
Получив деньги, Гибби готов был немедленно потащить Донала к портному, но тот воспротивился.
— Нет, нет, — сказал он. — Мне и такая одежда сгодится. Ты и так для меня столько всего делаешь, сэр Гилберт, и я тебе благодарен, как собственной матери. Неужто я не знаю, что не будь у меня рубашки да штанов, ты всегда меня оденешь? Только вот франтить мне ни к чему, и на это я ни от тебя денег не возьму, ни от кого другого. Нет, нет! Вот когда изношу то, что есть, тогда и посмотрим; может, и правда, что получше выберем. А своей доброй хозяйке миссис Склейтер ты вот что скажи: когда у меня будет, что сказать миру, то люди будут меня слушать вовсе не из–за того, что на мне надето. А если ей стыдно пускать меня к себе в гостиную, то пусть больше меня не приглашает, и я не стану приходить, потому что пока другой одежды у меня нет. Но в следующем году у меня должно быть немного денег — я же собираюсь летом поработать! — и я куплю себе что–нибудь получше. Когда куплю, тогда и приду ей показаться, а там уж пусть она сама решает, что делать.
Эти простые и честные слова, в которых не было ни малейшего следа обиды или желания обидеть в ответ, пришлись весьма по душе и священнику и его супруге, и они не перестали приглашать Донала к себе в гости. А после одной беседы с хозяйкой дома он убедился, что с его стороны английская речь вовсе не будет проявлением надменности или недостатка патриотизма. И поскольку он решил учиться манере выражаться у самой миссис Склейтер, вскоре его речь стала заметно лучше, чем у её супруга. Но с Гибби и с милой барышней по имени Джиневра он пока мог говорить только на своём родном шотландском наречии.
— Да я просто не могу себя заставить, — объяснял он Гибби. — Для такой красавицы, как мисс Джиневра, годится лишь такой язык, который весь дышит стихами и музыкой! А что до тебя, Гибби… Да неужели я смогу этакой каменной стеной отгородиться от старых добрых дней, когда одного беса, Ангуса, мы с тобой боялись, а другого, рогатого, гоняли по всему лугу? Да ты что? А что со мной будет, если меня и молиться по–английски заставят? Тут и от молитвы ничего не останется!
В то время шотландцы и правда пытались приучить себя и своих детей произносить полагающиеся молитвы по–английски, но Джанет с Робертом не обращали на это поветрие никакого внимания и, пожалуй, к лучшему, потому что тем самым уберегли своих детей от немалой доли нарочитой искусственности и показного благочестия.
«А что же тогда ты будешь делать, когда станешь священником?» — жестами спросил Гибби.
— Я? Священником? — изумлённо откликнулся Донал. — Да ты что, пичуга? Свою бы душу спасти, и то ладно; не гожусь я к тому, чтобы навязывать бремена другим людям. Нет, нет, Гибби! Вот если бы открыть школу, учить ребятишек уму–разуму, как мама меня учила, да чтобы было немного денег на новые книги — ну, например, про Египет и Святую Землю, и ещё всего Платона надо купить, греческий Лексикон (только хороший) и словарь Джеймисона — и чтобы время оставалось на чтение, вот тогда я был бы доволен! А не понравится учительствовать, примусь снова за работу. Священник так не может: ещё еретиком назовут или чем похуже! Может, овец буду пасти на Глашгаре, когда отец состарится. Это как раз по мне. Надо будет только ещё комнатушку к домику пристроить, для всех книжек. Без книжек я не смогу. Иногда, конечно, и газету можно почитать, но не слишком часто; газеты читать, только время зря тратить. Видишь, в них всё время пишут то, чего никто ещё толком не знает. Сегодня читаешь одно, а завтра совсем другое. Лучше уж подождать, пока всё как следует выяснится. Пусть уж они сами разбираются, как и что должно быть и почему всё не так, как они думают, а я лучше буду пасти овец и посылать газетчикам хорошее мясо для отбивных, чтобы они совсем не погибли за такой скучной работой. Ну, глядишь, когда и песенку им пришлю или стишок: может, призадумаются и займутся чем получше!
