Романо Гвардини - Господь
Или еще на одну ступень глубже в темноту: Иуда знал, что искупление должно совершиться смертью Святейшего. Для спасения своих братьев он и взял на себя роль необходимого предателя. Ради спасения других он избрал для себя самого заклейменность и отверженность. Это сложный ход мыслей, который в Священном Писании ничем не подтверждается. Он исходит из романтической философии зла и противоречит духу Откровения. Но и первый приведенный нами ответ едва ли верен, хотя он как будто и может опереться на замечание апостола Иоанна. Он слишком прост. В жизни так не бывает. Постараемся точно придерживаться текстов и вкладывать в них не больше того, что нужно для установления между ними внутренней связи.
Иуда, несомненно, пришел с действительной готовностью верить и следовать за Христом, иначе Иисус его бы не принял. Во всяком случае, мы ничего не слышим о каком-либо сопротивлении или недоверии со стороны Господа, тем более о таких странных мыслях, как намерение ввести предателя в число самых к Нему близких. Нам остается только допустить, что готовность Иуды была подлинной.
Он сохранил при этом свои недостатки, как и каждый из апостолов... Они были, например, и у Петра. Он был слишком тороплив, несдержан в сердце и слове, поспешен как на добро, так и на зло. Он легко поддавался влияниям; может быть, мы должны сказать, что ему недоставало твердости характера. Когда говорится, что он станет «камнем» (Мф 16.18), то это -обетование чуда Божией силы; от природы он был чем угодно, только не этим...
И у Иоанна были недостатки. Легенды и искусство затушевали его образ. Он вовсе не был нежным и любящим. Его мышление находилось на более высоком уровне, чем у других апостолов, но ему была свойственна определенная узость взгляда, в нем были задатки нетерпимости и безжалостности. Мы это чувствуем, когда он призывает на Самарию судьбу Содома, и даже в его писаниях есть очень жесткие места. Если он и говорил так часто о любви и так глубоко ее понимал, то, может быть, именно потому, что от природы ее у него не было - по крайней мере, милосердной любви, ибо существует ведь и другая...
Не был совершенен и недоверчивый Фома. Он верил только в то, что видел своими глазами, и когда Иисус говорит ему, что блаженны не видевшие и все же поверившие, то это означает, что он чуть-чуть не лишился блаженства...
Так и у Иуды были свои недостатки, и евангелист -в данном случае Иоанн - весьма недвусмысленно указывает на один из них, тот, который, очевидно, более всего бросался в глаза: его пристрастие к деньгам. Таким образом, его вера должна была бороться со злом в его собственном сердце, готовность к сердечному обращению - с внутренними узами. Несомненно, в алчности есть нечто низкое, и она тянет вниз. В груди необдуманно выступавшего и легко поддававшегося влияниям Петра билось великодушное сердце, фанатичный Иоанн горел ревностной самоотверженностью, у недоверчивого Фомы были искренность и преклонение перед истиной, как только та становится явной, - в Иуде же должно было быть нечто низкое. Если бы это было не так, то почему бы назвал его «лицемером» и «вором» Иоанн? Впрочем, как раз здесь проявляется опять его нетерпимость (Ин 12.6). И как мог бы он дойти до такой низости, как предательство дружественным поцелуем? Такие вещи возникают не вдруг, они на самом деле подготавливаются исподволь.
Но возможность спасения была и здесь. Он был призван стать апостолом и мог на самом деле им стать. Но потом готовность обратиться, должно быть, сошла на нет. Мы не знаем, когда это произошло, может быть, в Капернауме, когда Иисус возвестил Евхаристию и Его речь показалась слушателям немыслимой. В этот момент общественное мнение отвернулось от Иисуса, и даже «многие из учеников Его отошли от Него» (Ин 6.60-66). Потрясение должно было тогда проникнуть и в тесный круг самых близких, ибо не напрасно Иисус задал двенадцати вопрос: «Не хотите ли и вы отойти?» Веровать в полном смысле этого слова не был способен ни один из них. Петр сделал максимум возможного, когда он, так сказать, совершил прыжок в доверие и этим спасся: «К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» - мы не понимаем, но верим в Тебя и ради Тебя приемлем Твои слова (Ин 6. 68-69).
Может быть, тогда и угасла вера в сердце Иуды. То, что он тогда не ушел, а остался в числе «двенадцати», было началом предательства. Почему он остался, сказать трудно. Может быть, у него все же оставалась еще надежда внутренне обновиться или он хотел посмотреть, что будет дальше - если не начинал уже делать некоторые расчеты. Ко времени, непосредственно следующему за этим, относится трапеза в Вифа-нии, на которой он возмущается любвеобильным расточительством Марии, и надо сказать, что другие тоже возмущаются, морализирование одолевает их всех. Но Иуда говорит, что деньги следовало бы использовать для нищих. Тут Иоанн не может удержаться от страшного обвинения, зафиксированного в священной книге: «Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин 12.6).
Оставшись, Иуда подверг себя страшной опасности. Нелегко выносить около себя бремя святого, мыслящего и действующего в Боге. Совсем неразумно полагать, что близость к святому человеку, а тем более к Сыну Божию, прекрасна сама по себе, что она может сделать только хорошим. Она может сделать и дьяволом! Сам Господь говорит это: «Не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол» (Ин 6.70). ;
Иуда не был им с самого начала, вопреки тому, что думает народ, - он стал им, и именно в близости к Искупителю. Можно даже сказать: вследствие близости к Искупителю, ибо пришел «Сей на падение и на восстание многих» (Лк 2.34). В особенности после Капер-наума положение должно было стать для него невыносимым. Все время иметь перед глазами этот Образ, все время чувствовать Его сверхчеловеческую чистоту, все время - и это было самым тяжелым - ощущать это жертвенное настроение, эту решимость отдать Себя за людей, - вынести это мог только тот, кто любил Иисуса. Трудно выносить даже человеческое величие - собственно, следовало бы сказать: прощать его величие - когда ты сам не велик. А когда это религиозное величие? Божественное жертвенное величие? Величие Искупителя? Если нет у тебя чистой готовности верить и любить, готовности признать Его, Святого и Крепкого, началом и мерилом, то все будет отравлено. Злая раздраженность возникает в таком человеке. Он восстает против мощи Его пафоса, критикует Его слова и дела все чаще, все резче, все озлобленнее, пока присутствие Святого не становится совершенно невыносимым, пока не начинает казаться отталкивающей Его манера держаться, звук Его голоса...
Так стал Иуда естественным союзником врагов, все фарисейские инстинкты пробудились в нем, и он увидел в Иисусе великую опасность для Израиля. Одновременно в нем зашевелилось и стало расти все самое низменное, причем питательной средой служила именно ненависть к невыносимо высокому. Деньги опять стали для него важны и превратились в непреодолимое искушение - а потом было уже достаточно любой мелочи, одной какой-нибудь встречи, чтобы сложился план.
В чем заключалось предательство? Лучший ответ, по всей вероятности, самый простой: носителям власти было важно заполучить Иисуса как можно более незаметным образом, так как народ еще находился под впечатлением его входа в Иерусалим; Иуда же, знавший привычки Иисуса, мог им сказать, где можно схватить Его в тихом месте. Повествование о Тайной Вечере показывает нам внутреннее состояние этого человека: своеволие, дерзость, доходящую до вопроса: «Не я ли?» (Мф 26.25). Здесь уже господствует низость, - такая низость, которая потом доходит и до сговора с насильниками о дружеском поцелуе как об условном знаке. Страшные слова пишет опять Иоанн - с точки зрения чисто человеческой он, должно быть, смертельно ненавидел Иуду; после того как Иисус подал ему кусок, «вошел в него сатана» (Ин 13.27). Этот кусок не был Евхаристией - в тайне веры Иуда не участвовал. То, что он получил, было знаком внимания, из тех, которые хозяин оказывал за пасхальной трапезой, обмакивая в чашу «харосет», пучок горьких трав, и затем передавая его одному из сотрапезников. Это проявление любви, последнее, тихое завершающее движение, заставило все в Иуде окаменеть. Тогда «вошел в него сатана». После того, что он сделал, пришло раскаяние. Внезапно он понял, что потерял. Но воспоминание уже не могло изменить совершившихся фактов, смотревших на него холодными глазами тех, кому он послужил. Что за странный, беспомощно-потрясающий жест, когда он бросает деньги в ящик для пожертвований!.. И после этого лишает себя жизни.
Но, говоря об Иуде, мы лучше не будем останавливать свой взор на нем одном. Иуда совершил предательство - но только ли он один был близок к немуй А как поступил Петр, которого Иисус взял с Собой на гору Преображения и сделал краеугольным камнем Церкви? Когда сгустилась опасность, найдя себе сад мую жалкую форму выражения в словах привратниц цы: «И этот был с Ним» он поспешил сказать: «Я не знаю Его» (Лк 22.56-57). И уверял и клялся - один раза и другой, и третий (Мф 26.72-74). Ведь это было пре» дательством, а то, что он не погиб и нашел путь к поц каянию и обращению, было ему даровано только Боя жией благодатью... А как было с Иоанном? Ведь и оа бежал, и его, возлежавшего на груди Иисуса, это бет ство особенно тяготило. Правда, потом он вернулся в стоял у креста, но то, что он оказался в состоянии вера нуться, было ему так же даровано... Все же остальные рассеялись, как овцы стада, когда пастырь поражен (Мф 26-31)... А народ? Народ, которому Он постоянч но помогал, исцеляя больных, насыщая голодных а укрепляя сердца? Народ, который признал Его Мееч сией и восторженно приветствовал? Как же предал Его этот народ, когда предпочел Ему разбойника е большой дороги!... А Пилат? Ведь что трогает нас так глубоко в беседе между ним и Господом? В какой- то момент скептический римлянин начинает чувство^ вать и видеть Иисуса. Мы ощущаем, как между этими двумя людьми протягиваются первые нити доверия. Но потом вмешивается расчетливый рассудок, и Пи3 лат умывает руки (Мф 27.24). Нет, в Иуде просто с предельной обнаженностью проявилась возможность, существовавшая в каждом из тех, кто окружал Иисуса. В сущности, ни у кого из них не было серьезных оснований ставить себя выше Иуды.
