Святитель Игнатий Брянчанинов - Том 1. Аскетические опыты. Часть I
Сколько Господь отводит нас от пропасти соблазна и осуждения; сколько истинные рабы Господни удаляются от этой страшной, гибельной пропасти, — столько, напротив того, диавол влечет нас в нее, прикрывая ее различными оправданиями. Одно из сатанинских оправданий есть безрассудная ревность, принимаемая многими за ревность по благочестию, за святую ревность. «Человек, водимый безрассудною ревностию, — говорит святой Исаак Сирский, — никогда не возможет достигнуть мира мыслей. Чуждый же этого мира чужд радости. Если мир мысли есть совершенное здравие, а ревность противна миру, то имеющий ревность лукавою, недугует великим недугом. О человек! полагая, что разжигаешься справедливою ревностию против чужих недостатков, ты отгоняешь здравие души твоей. Потрудись, потрудись о здравии души твоей! Если же желаешь врачевать немощных, то пойми, что больные нуждаются более во внимательной заботливости, нежели жестокости. Притом, в то время, как не помогаешь другим, себя ввергаешь в тяжкую болезнь. Такая ревность в человеке принадлежит не к признакам премудрости, но к недугам души, к недостатку духовного разума, к большему невежеству. Начало премудрости Божией — тихость и кротость, качества великой и крепкой души, являющиеся в ней от основательного образа мыслей и носящие немощи человеческие» [970].
Грех соблазна и осуждения так удобен к погублению человеков и потому так возлюблен диаволу, что он не довольствуется возбуждением в сердце нашем ревности лукавой и чуждой евангельского разума, возбуждением гордостных помыслов, соединенных всегда с уничижением и презрением ближнего; но устраивает и явные козни для уловления невнимательных в соблазн и осуждение. Авва Пимен говорил: «В Писании сказано: Яже видеста очи твои, глаголи [971]. Но я советую вам не говорить даже и о том, что осязали вы своими руками. Один брат был обманут таким образом: представилось ему, что брат его грешит с женщиною. Долго он боролся сам с собою; наконец, подошедши, толкнул их ногою, думая, что это точно они, и сказал: «Полно вам, долго ли еще?» Но оказалось, что это были снопы пшеницы. Потому-то я и сказал вам: не обличайте, если даже и осязаете своими руками» [972].
Грех осуждения так противен Богу, что Он прогневляется, отвращается от самих угодников Своих, когда они позволят себе осуждение ближнего: Он отъемлет от них благодать Свою, как это видно из многочисленных примеров, сохраненных церковными писателями для пользы и назидания христианских поколений. Никакая праведность не дает права осуждать грешащего брата, которому Господь весьма удобно может даровать праведность существенную, несравненно большую той, которую мы думаем находить в себе. Мы можем быть праведными собственно правдою Божиею; когда же осуждаем ближнего, то этим самым отвергаем правду Божию, заменяем ее правдою своею или, правильнее, недугом фарисейства. Осуждающий ближнего восхищает сан Бога, Которому Единому принадлежит суд над тварями Его, — восхищает сан Христа, имеющего судить живых и мертвых в последний день [973].
Дивный Иоанн Савваит поведал о себе: «В то время как я жил в пустыне невдалеке от монастыря, пришел брат из монастыря навестить меня. Я спросил его: «Как живут отцы и братия?» — «Хорошо за твои молитвы», — отвечал он. Потом я спросил об одном из братий, о котором ходила худая молва. Он отвечал мне: «Поверь, отец: этот брат продолжает жить по-прежнему». Услышав это, я сказал: «Ох!» — и немедленно пришел в исступление. Я увидел себя стоящим пред Голгофою во Иерусалиме. Господь наш Иисус Христос стоял на Голгофе между двумя разбойниками. Я устремился на поклонение Ему. В это время — вижу — Господь обратился к предстоявшим Ему Ангелам и сказал им: «Выгоните его вон, потому что он в отношении ко Мне антихрист: предваряя Суд Мой, он осудил брата своего». В то время как изгоняли меня и я выходил из дверей, запуталась в них моя мантия, и была удержана ими. Там я оставил ее. Немедленно пришедши в себя, я сказал посетившему меня брату: «Лют для меня этот день». Он спросил: «Почему так, отец?» Я поведал ему виденное мною, присовокупив, что снятая мантия означает отнятие от меня покрова Божия и помощи Божией. С этого дня я углубился в пустыню и скитался в ней в течение семи лет, не употребляя хлеба, не входя под крышу и не беседуя ни с кем из человеков. По прошествии этого времени я снова увидел Господа: Он возвратил мне мантию мою» [974].
Братия! Будем внимательны к себе! Потщимся очистить себя не только от страстей телесных, но и от страстей душевных, от тщеславия, неверия, лукавства, зависти, ненависти, сребролюбия и прочих подобных недугов, которые движутся и действуют по-видимому в одной душе, без участия тела, и потому называются душевными. Сказал я: «по-видимому» — они имеют влияние и на тело, но тонкое, не для многих приметное и постижимое. При внимании себе и при очищении себя от этих страстей насеется постепенно в нас любовь к ближнему, а от нее ослабеет и уничтожится чувство соблазна на ближнего и осуждение его. Будем непрестанно помнить, что нет правды, угодной Богу, вне нищеты духа. Будем оправдывать ближних а осуждать себя, чтоб Бог даровал нам благодать и милость Свою, которые Он дарует единым смиренным и милостивым. Аминь.
Посещение Валаамского монастыря
Великолепна буря на Ладожском озере, когда при ясном небе, при сиянии солнца порывистый ветер передвигает влажные холмы по поверхности глубокого, широкого озера. Эта необъятная поверхность вся усеяна холмами лазуревого цвета с белоснежными, серебристыми гребнями. Смятенное бурею озеро представляется одушевленным.
При такой буре в 1846 году, в первых числах сентября, ехал я из Коневского монастыря в Валаамский на пароходе, носящем имя острова, на котором стоит последний монастырь [975]. Ветер был очень свежий; быстро неслись под небом белые облака отдельными группами, как стада птиц, совершающих свое переселение осенью и весною. Величественна буря на открытом озере; и у берегов она имеет свою красу. Там свирепые волны — в вечном споре с ветрами, гневаются, грозно беседуют между собою, а здесь они — в ярости на землю, с замыслом дерзновенным. «Смотрите, как лезет волна на берег», — говорил сопровождающий меня коневский старец. Точно, волна «лезет» на берег. Это прямое выражение ее действия. И лезет она с упорством не только на берег отлогий, на огромную скалу гранитную, стоящую отвесно над бездною, от начала времен мира смотрящую спокойно на свирепые бури, как на детские игры. На сажень, на две сажени подымается волна по скале и в изнеможении упадает к ее подножию в мелких брызгах, как разбитый хрусталь; потом снова начинает свою постоянно упорную, постоянно безуспешную попытку.
Несколько лет тому назад я видел бурю на Ладожском озере при пасмурной погоде. Тогда картина теряет много живописности. Воды окрашены серым цветом; пена не серебриста, мутна и желтовата; мгла суживает раму зрелища; нет ни того движения, ни того разнообразия, словом, нет той жизни. Нужны лучи солнца для оконченности этой сериозной, полной вдохновения картины. И самое солнце как прекрасно, когда глядит с чистого, недосягаемого неба на бурю земную!
Остров Валаам — бесспорно, живописнейшее место старой Финляндии. Он находится на северной оконечности Ладожского озера [976]. Подъезжаете к нему — вас встречает совершенно новая природа, какой не случилось видеть путешествовавшему лишь по России: природа дикая, угрюмая, привлекающая взоры самою дикостию своею, из которой проглядывают вдохновенные строгие красоты. Вы видите отвесные, высокие, нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят, как исполины, на передовой страже. Вы видите крутизны, покрытые лесом, дружелюбно склоняющиеся к озеру. Тут какой-нибудь пустынник вышел с водоносом в руке почерпнуть воды и, поставив на землю водонос, загляделся на обширное озеро, прислушивается к говору волн, питает душу духовным созерцанием. Вы видите огражденные отовсюду гранитными, самородными стенами заливы, в которых спокойно дремлют чистые, как зеркало, воды, в то время как в озере бушует страшная буря; здесь спрятался галиот или сойма от крушения, ждет в затишьи попутного ветру, а хозяин судна уже с равнодушным любопытством смотрит на яростные, ревущие волны озера, недавно хотевшие разрушить его судно, в которое он вложил все достояние, всю судьбу свою и своего семейства. Вы плывете по излучистым проливам, где часто две противоположные стены сходятся так близко, что оставляют лишь тесный проход для одного галиота. Вы опускаете лот, измеряете глубину в этой узине: глубина тут — многие сажени. Вы входите с северной стороны в губу, далеко вдавшуюся во внутренность острова; плывете по этой губе: с правой стороны — дремучий лес на каменных, громадных уступах, выходящих отвесно и навесно из темных вод. Этот лес и эти камни отражаются густою тенью в водах губы, отчего тут воды особенно мрачны, и ландшафт принимает самый грозный вид. Губа постепенно расширяется и наконец образует овал значительного размера. Вы отторгаете взоры от этой картины, необыкновенной, наводящей на душу невольный ужас, но ужас приятный, с которым не хочется расстаться; обращаетесь к противоположной стороне: пред вами — обширный монастырь на высокой, длинной гранитной скале, как легкое бремя на плечах гиганта. Скала прежде покрывалась беловатым мхом. Монахи счистили мох; теперь гранит свободен от седин, висевших на смуглом челе его; он величествен и грозен в обновленной юности и наготе своей. Из трещин скалы выросли липы, клены, вязы; по скале вьется плющ, а под скалой разведен фруктовый сад, над которым колеблются и шумят зеленеющие вершины дерев, как бы готовых низринуться на сад, но удерживаемых далеко ушедшими в скалу корнями. Разительная, великолепная картина! Как приятно видеть селение человека, его руку, клочок земли, политый его потом, украшенный его трудами, среди огромных масс дикой, могучей природы! Пристаете к гавани, выходите на берег: по крутому скату горы устроена гранитная лестница; по ней подымаетесь к монастырю, стоящему на вершине горы, на обширной площади. На эту площадь с южной стороны ведет крутая отлогость; к западу, к губе, площадь обрезывается отвесною скалою.
