Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо
М. М. Бахтин в книге «Автор и герой в эстетической деятельности» указывает на возможность ситуации, когда «авуор теряет ценностную точку вненаходимости герою», и описывает как один из вариантов такой ситуации случай, когда «автор завладевает героем». На наш взгляд, отношения автора и главного героя в «Житии Дон Кихота и Санчо» представляют собой именно этот случай: «Эмоционально–волевая предметная установка героя, его повествовательно–этическая позиция в мире настолько авторитетны для автора, что он не может не видеть предметный мир только глазами героя и не может не переживать только изнутри события его жизни; автор не может найти убедительной и устойчивой ценностной точки опоры вне героя».[118]
Опыт погружения Унамуно во внутренний мир своего героя особенно интересен, коль скоро речь идет о Дон Кихоте, видящем окружающую его романную действительность принципиально иначе, чем другие персонажи. Как пишет С. Г. Бочаров, «Дон Кихот не только начитался романов, но в своем сознании он в романе живет. Его сознание — целостный образ мира, в котором присутствуют все действительные предметы, но только Альдонса присутствует как Дульсинея, а мельницы как великаны. Практический мир и мир сознания Дон Кихота тождественны по материалу, но каждой вещи соответствует ее фантастический образ в романе сознания Дон Кихота».[119]
Подобным образом Ницше, многие идеи которого были близки Унамуно, определял отношения между миром и Христом: «Только внутренние реальности он принимал как реальности, как «истины», — остальное все, естественное, временное, пространственное, историческое, он понимал лишь как символ, лишь как повод для притчи».[120] У Уна- муно конкретные эпизоды романа Сервантеса служат исходным материалом для притч, когда, по выражению С. С. Аверинцева, «действующие лица предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты этического выбора».[121] При этом «абсолютный» Дон Кихот Унамуно — лишь одна из граней сервантесовского образа.
* * *
К интересным выводам может привести сопоставление Дон Кихота Унамуно с князем Мышкиным Достоевского. Задачу Унамуно увидеть мир глазами Дон Кихота можно сравнить с замыслом Достоевского изобразить в своем романе «положительно прекрасного человека», во многом ориентируясь на бессмертный сервантесовский образ. Как и Достоевского, Унамуно привлекает именно духовная красота Дон Кихота Сервантеса: автор «Жития Дон Кихота и Санчо» считает, что героизм Рыцаря коренится в доброте Алонсо Кихано Доброго (см. главу XXV части второй «Жития» — наст. изд. С. 140), притом что главной чертой Дон Кихота Унамуно является его героизм. В понятие героизма вкладывается определенное содержание: о миссии героя никто кроме него не знает, и это, по Унамуно, вещь столь же великая, сколь и ужасная: «…в тайная тайных души своей он расслышал беззвучный глас Божий: «Тебе должно содеять то‑то», но глас этот не возвестил всем прочим: «Се пред вами сын мой, ему велено содеять то‑то»». Только герой имеет право сказать о себе: «Я знаю, кто я такой» — и более того: «Я знаю, кем хочу я стать» (см. главу V части первой «Жития» — наст. изд. С. 40, 41). В таком понимании героичен, конечно, и князь Мышкин с его готовностью вмешиваться в дела посторонних ему людей, поступать так, как именно он считает правильным, руководствуясь своими собственными понятиями о добре и справедливости.
Таким образом, отсутствие «такта действительности»,[122] дающее превосходные возможности высветить комические стороны героя, Уцамуно и Достоевский превращают в достоинство героя, рассматривают как свидетельство верности себе и своим идеалам. Унамуно в «Житии Дон Кихота и Санчо» не позволяет себе быть ироничным по отношению к Дон Кихоту и даже утрирует свою серьезность: он может, например, привести в специальном примечании каламбур о подвигах рыцаря, который хотел вставить в основной текст, и тут же сознаться, что в итоге посчитал это неуместным (см. главу XXIX части второй «Жития» — наст. изд. С. 146), — тот же прием, что и в знаменитых строках из «Евгения Онегина»: «Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!». Работая над образом князя Мышкина, Достоевский тоже сознательно не заостряет внимания на комическом аспекте ситуаций, в которые попадает князь. Хорошо известна его фраза из письма к С. А. Ивановой: Дон Кихот «прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон».[123] С другой стороны, как отмечает исследовательница романа «Идиот» И. А. Битюгова, «Достоевский постоянно заботился о том, чтобы не ставить героя в слишком обыденные и грубо комические положения. По замыслу писателя, симпатия к князю должна возрастать оттого, что Мышкин принимает насмешливое отношение к себе как нечто совершенно естественное».[124] Так и происходит в романе: вот, например, с какими мыслями входит князь в квартиру к Настасье Филипповне: «Самое большое, — думал он, — будет то, что не примут и что‑нибудь нехорошее обо мне подумают; или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза… Э, ничего!».[125] На осмеяние обречен и Дон Кихот Унамуно: «Величие Дон Кихота в том, — писал Унамуно восемь лет спустя после выхода в свет «Жития Дон Кихота и Санчо», — что он был осмеян и побежден, ибо, будучи побежденным, он был победителем: он властвовал над миром, предоставляя ему смеяться над собой».[126] Вспомним, ведь и Иисус Христос был подвергнут насмешкам и злословию.
И Достоевский, и Унамуно сближали образ Дон Кихота с образом Христа (возможность такой интерпретации дает, разумеется, сам роман Сервантеса, но здесь важно отметить, что русский и испанский писатели обратили внимание именно на этот аспект образа, пошли, с промежутком в пятьдесят лет, в одном направлении); составляя планы будущего романа, Достоевский прямо называет главного героя «князь Христос», а одной из его важнейших черт полагает невинность; главный герой «Жития Дон Кихота и Санчо» объявляется Унамуно верным учеником Христа: он неустанно проповедует свое учение, обретает апостола — Санчо Пансу, злые шутки герцогской четы — это его страсти. В других своих произведениях Унамуно называет Дон Кихота испанским Христом, объявляет «кихотизм» подлинно испанской национальной религией.
Принципиальное сходство отношения Достоевского и Унамуно к Дон Кихоту становится особенно заметным, если сопоставить их оценки романа Сервантеса и его героя с другими интерпретациями–истолкованиями, повлиявшими на восприятие романа Сервантеса читателями XIX‑XX вв. Мы имеем в виду интерпретации, принадлежащие Гейне и Тургеневу, хорошо знакомые «поколению 98 года» и значимые в контексте общеиспанского спора о Дон Кихоте как олицетворении духа нации.
Генрих Гейне в своем «Введении к «Дон Кихоту»» (1837) в первую очередь обращает внимание на достоинства автора и книги (а не героя), причем для него важно, что «Дон Кихот» и другие произведения Сервантеса помогают больше узнать о самом Сервантесе («Историю жизни поэтов следует искать в их произведениях, и только в них можно найти их сокровеннейшие признания»[127]). Автора «Дон Кихота» Гейне ставит в один ряд с Шекспиром и Гете, но сразу же добавляет, что «очень далек от того, чтобы умалять поэтические достоинства других великих поэтов».[128] Таким образом, величие Сервантеса для Гейне — явление не исключительное, сопоставимое с величием других поэтов. О романе в целом Гейне заключает, что «Сервантес, сам того ясно не сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность», т. е. делает акцент на поражении Дон Кихота, символизирующего собой попытку «слишком рано ввести будущее в настоящее».[129] Эти слова относятся не только к Дон Кихоту, но и к жизненной и творческой ситуации самого «последнего романтика», политического эмигранта, живущего в разлуке с родиной. Как пишет В. Е. Багно, «подобно Сервантесу, отвергавшему рыцарские романы, но чтившему идеалы рыцарственности и благородства, Гейне, которому оказались тесны романтические представления и приемы, остался верен многим идеалам романтиков».[130]
Нельзя не заметить, что образы Дон Кихота и Санчо интересуют Гейне именно как персонажи книги, как творение Сервантеса. Он отмечает, что их можно встретить и вне сервантесовского романа — в литературе и в жизни — но всегда вместе, поскольку самое важное и типическое в Дон Кихоте и Санчо — их взаимоотношения. Из множества особенностей, делающих возможным бытование образов Дон Кихота и Санчо в отрыве от романа, Гейне обращает внимание лишь на одну — их совместимость, и объясняет это качество талантом Сервантеса: «Что же касается двух персонажей, именующих себя Дон Кихотом и Санчо Пансой, беспрестанно пародирующих друг друга, но при. этом так изумительно друг друга дополняющих, что вместе они образуют подлинного героя романа, то они свидетельствуют в равной мере о художественном чутье и о глубине ума поэта».[131]
