Николай Покровский - Евангелие в памятниках иконографии
1 Мудрые и неразумные девы. Из россанского Евангелия
В уцелевшей части кодекса находится налицо 18 изображений, относящихся к разным событиям Евангелия и 40 изображений пророков. Все они размещены на листах 1–4 и 7–8 в том порядке, как показано на таблице, составленной нами по описанию Гергардта и Гарнака. Издатели кодекса имели основание заметить, что, во-первых, листы с изображениями переплетены неверно; хронологическая последовательность евангельских событий требовала, чтобы 7-й лист поставлен был перед 1-м, так как исцеление слепого и притча о милосердном самарянине предшествовали воскрешению Лазаря; а лист 8-й в случае такой перестановки занял бы свое естественное место после 4-го; во-вторых, что некоторые листы с миниатюрами утрачены. Предполагая, что миниатюры должны представлять собой нечто целое, издатели думают, что миниатюрист иллюстрировал или все Евангелие или одни только Страсти Господни; но так как здесь находятся изображения, не относящиеся к страстям, — исцеление слепого и притча о самарянине, то, по-видимому, вернее первое предположение. В какой мере иллюстрировано было Евангелие, сказать трудно; верно лишь, по замечанию издателей, то, что миниатюрист не мог начать с исцеления слепого; сомнительно также, чтобы в обычном порядке миниатюр притча о самарянине могла стоять рядом с воскрешением Лазаря, суд Пилата рядом с молитвой в саду Гефсиманском, чтобы, наконец, ряд миниатюр оканчивался изображением связанного Вараввы. Итак, по заключению издателей, утрачены по крайней мере четыре листа, если не более, с миниатюрными изображениями[13].
Совершенно иное решение вопроса о целости миниатюр в рассматриваемом кодексе предлагает проф. Усов[14]. Так как вопрос этот есть вместе с тем вопрос о принципе, который управлял деятельностью миниатюриста, и от того или другого решения его зависят взгляд на первоначальное направление византийской иконографии и ее отношение к древнейшим литературным источникам, то и невозможно оставить его без разбора, тем более что решение г. Усова, насколько нам известно, представляет, в хронологическом порядке, последнее слово, сказанное по поводу этого предмета. Миниатюры россанской рукописи, по мнению нашего автора, сохранились все сполна и представляют цельный законченный цикл страстей Господних; в этом только и заключалась вся задача миниатюриста. Определяющим началом служил для миниатюриста текст не подлинных Евангелий, но — апокрифического Евангелия Никодима; отсюда, по мнению г. Усова, объясняется не только общий состав миниатюр россанской рукописи, но и подробности ее иконографических сюжетов. Предположение не совсем складное с внешней стороны. Миниатюрист предназначает свои рисунки для канонических Евангелий и имеет текст их под рукой; какая же нужда была обращаться к апокрифу? Не отрицаем, что в общей истории византийско-русской иконографии апокрифы имеют свое значение: когда художник писал икону, расписывал храм, то он мог допустить апокрифическую подробность в дополнение к краткому рассказу подлинного Евангелия, ввести даже целый ряд сюжетов, основанных на апокрифическом сказании; в миниатюрах же канонического Евангелия целый ряд апокрифических сюжетов решительно невозможен. Предположение об апокрифическом начале в данном случае заставляло бы признать, что миниатюрист, изготовляя миниатюры для канонических Евангелий, отнесся пренебрежительно к данной в этих Евангелиях связи событий и предпочел ей связь событий по апокрифу, т. е. ввел в намеченный цикл исцеление слепорожденного, воскрешение Лазаря, притчу о мудрых и неразумных девах только потому, что в апокрифе эти события поставлены в связь с судом Пилата, и опустил воскресение Христово единственно на том основании, что о нем не говорится в апокрифе. Такого приема иллюстрации мог придерживаться только человек, зараженный мыслью о преимуществах апокрифа перед подлинными Евангелиями; но в таком случае для него было бы гораздо целесообразнее приложить свои иллюстрации прямо к тексту апокрифа, а не подлинного Евангелия. Заметить следует при том, что г. Усов, прилаживая миниатюры к рассказу апокрифа, допускает натяжки. Замечая, что притча о самарянине и изгнание из храма торговцев не упоминаются в апокрифе, а между тем находятся в миниатюрах кодекса, он полагает, что первая выражает мысль о благотворительности Иисуса Христа согласно рассказу апокрифа об исцелении скорченного и прокаженного, а второе указывает на то место апокрифа, где говорится о разрушении храма.
* [15]
Прием иллюстрации странный! В довершение всего, утверждая связь этих миниатюр с судом Пилата по апокрифу, г. Усов, по причинам не совсем понятным, разорвал эту связь. Последовательность требовала, чтобы миниатюры исцеления слепого и притчи о самарянине оставались рядом с судом Пилата, как это и есть в наличном размещении миниатюр, между тем он переместил их к началу и поставил перед воскрешением Лазаря и входом в Иерусалим, отделив от суда еще картинами тайной вечери и омовения ног, что имеет свой смысл лишь в интересах предположения о хронологической последовательности изображений по подлинным Евангелиям, а не по апокрифу. Связь иконографических подробностей в изображениях рассматриваемой рукописи с Евангелием Никодима является в изложении г. Усова преувеличенной и не установленной твердо: он видит влияние апокрифа в изображении изгнания торговцев из храма (стр. 44–45), между тем как прямо об этом событии ничего не говорится в упомянутом источнике, да и сам автор, очевидно, усомнился в верности этого предположения, когда несколько ниже заметил, что для разъяснения этой миниатюры совершенно достаточно было знакомства с каноническими Евангелиями. Точно такое же колебание, доведенное до непоследовательности, обнаружил автор и в изъяснении изображения входа Иисуса Христа в Иерусалим, признав в нем сперва влияние апокрифа, а потом заметив, что его можно объяснить и помимо апокрифа. Но мы оставим в стороне частности, не имеющие важного значения, и обратим внимание на дальнейший ход мыслей г. Усова по объяснению целого. Устанавливая связь миниатюр россанского Евангелия с апокрифом, г. Усов, в ущерб единству и последовательности, вводит сюда еще одно посредствующее начало. Сказав, что выбор сюжета здесь навеян был апокрифическим Евангелием Никодима, автор, по-видимому, заметил неудобства того положения, в какое он поставил миниатюриста и поспешил неудачно оправдать его. В особой главе, посвященной уяснению цельного цикла миниатюр и его отношений к четвероевангелию, он обращает внимание на праздники и евангельские чтения в порядке церковного года и в них находит основание, почему художник ограничился таким, сравнительно малым, циклом изображений (стр. 67 и след.). Теперь оказывается, что определяющим началом в данном случае служили воспоминания православной церкви в страстную седмицу, а именно: Лазаревой субботой заканчивается четыредесятница, и с воспоминания Лазарева воскрешения начинается седмица страданий Христа; в неделю вай воспоминается вход Иисуса Христа в Иерусалим; в великий понедельник читается на утрене Евангелие Матфея (XXI, 18–43), где воспоминается беседа Иисуса Христа по изгнании торговцев из храма; во вторник воспоминается притча о 10 девах; в среду вечеря в доме Симона Прокаженного; в четверг омовение ног, тайная вечеря, молитва в саду Гефсиманском и предательство Иуды; в пятницу Страсти Господни и в том числе суд Пилата. Эти-то воспоминания страстной седмицы и выражены будто бы в миниатюрах россанского кодекса. Соответствие здесь, без сомнения, есть; но дело в том, что самые-το воспоминания церкви переданы автором не точно, а с натяжкой, применительно к наличному составу миниатюр. Прежде всего для достижения своей цели автор должен был точнее определить древность этих воспоминаний, не ограничиваясь общими ссылками на древность богослужебных книг: это важно потому, что некоторые из воспоминаний могли явиться после VI в., когда уже написан был россанский кодекс, и уже по одному этому оказаться негодными для настоящей цели. Для примера укажем на то, что по памятникам древнеславянской богослужебной письменности, происходящим по прямой линии от греческих, совсем не полагается чтения Евангелия на утрене в понедельник[16]; следовательно, и основанное на этом Евангелии заключение о воспоминаниях этого дня не имеет силы. В настоящее время воспоминается в великий понедельник собственно не изгнание торговцев из храма и не беседа, следовавшая за этим событием, а проданный в Египет целомудренный Иосиф, прообраз Иисуса Христа, и иссохшая смоковница, образ человеческой души, не приносящей добрых плодов. Затем к великой среде г. Усов относит изображение вечери Иисуса Христа с учениками, представленной по историческому переводу в виде возлежания за столом, имеющим форму сигмы[17], и видит в этом изображении вечерю в доме Симона Прокаженного; но он забывает, что существенную черту изображения вечери в доме Симона, по памятникам византийской иконографии, составляет женщина, помазавшая Иисуса Христа миром, чего нет в рассматриваемом изображении. Здесь перед нами, по всем иконографическим признакам, изображение тайной вечери, на что указывает также и помещенное возле нее, на том же самом листе омовение ног. Сомнение, вызываемое неточностью приведенных объяснений, переходит в полную уверенность в несостоятельности принципа, если обратим внимание на следующее. В ряду воспоминаний страстной седмицы нет воспоминаний, соответствующих изображениям притчи о самарянине и исцелении слепца. Для объяснения их автор выходит из пределов намеченного цикла воспоминаний и обращается к 4-й и 1-й седмицам великого поста. Но в песнопениях 4-й недели заключается лишь косвенный намек на эту притчу, когда душа кающегося грешника уподобляется человеку, попавшему в руки разбойников. Миниатюрист россанского кодекса, насколько можем судить по уцелевшим фрагментам его работы, не имел ни малейшей склонности переводить в миниатюру подобного рода лирические уподобления; подобное направление в художнике VI в. было бы анахронизмом с точки зрения истории искусства. В богослужении субботы 1-й седмицы поста, на которую ссылается г. Усов для объяснения изображения исцеления слепца, нет ни малейшего указания на это чудо; в Евангелии дня (Мк. зач. 10) идет речь, во-первых, не о двух исцелениях, как говорит г. Усов, а об одном; во-вторых, это исцеление не слепого, но сухорукого, и следовательно, оно не может иметь к нашей миниатюре никакого отношения. В тот же день по уставу[18] полагается чтение другого Евангелия, от Иоанна (зач. 52), но и оно не относится к исцелению слепорожденного. Предположение о том, не была ли в древности первая неделя поста неделей о слепом, решительно не имеет никаких оснований, если не принимать в расчет записанное в известном синайском канонаре название ее неделей купелей (κολυμβήθρωί’), указывающее, вероятно, на древний обычай предпасхального крещения, а не на силоамскую купель. Очевидно, миниатюры россанского кодекса не укладываются в те рамки, в которые желает втиснуть их изъяснитель. Предполагаемый в наличном составе миниатюр полный цикл Страстей Господних оказывается в одно и то же время и слишком узким, и слишком широким — во всяком случае, не цельным. Он узок потому, что не заключает в себе изображения распятия и воскресения Спасителя; широк потому, что в нем находятся миниатюры, не относящиеся к Страстям Господним. Отсутствие распятия г. Усов объясняет ссылкой на то, что древние христиане вообще остерегались изображать его. В общем это верно, но в данном случае значение этой ссылки ослабляется предположением о специальной задаче миниатюриста: если он желал изобразить именно события Страстей Господних, то опущение распятия является непонятным; тем более что во времена изготовления рукописи распятие было уже известно в художественной практике. Такой цикл изображений составлял бы беспримерное явление в ряду памятников византийских; в этом виде его действительно нет ни в одном из византийских лицевых Евангелий.
