Иларион Алфеев - Жизнь и учение св. Григория Богослова
В письме, о котором идет речь, Григорий сообщает своему другу о том, как в некоем собрании он защищал его от упреков одного монаха, который всем говорил, что Василий уклонился от истины в учении о Святом Духе, так как избегает открыто исповедовать Божество Духа. [125] Григорий уверяет Василия в том, что он сам нисколько не сомневался в правильности тактики Василия: он понимает, что Василий не может открыто говорить о Божестве Духа, потому что за это он будет лишен кафедры. Тем не менее в конце письма Григорий обращается к Василию с многозначительным вопросом:"Ты же научи нас, о божественная и священная глава, до каких пределов позволительно нам простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до какой степени быть осторожными — чтобы все это иметь против критиков. Ибо если бы я потребовал объяснений для себя — я, который лучше всех знаю тебя и твои взгляды и неоднократно о них сам давал и получал удостоверение — то, конечно, я был бы самым невежественным и жалким человеком" ". [126] Хотя Григорий и настаивает на том, что разъяснения нужны" "критикам" ", а не ему, нельзя не услышать в этих словах его собственного недоумения по поводу умолчаний Василия, хотя и деликатно прикрытого риторическими фигурами.
Василий, сам профессиональный ритор, не относился к числу тех, кого легко было ввести в заблуждение риторикой: он понял, что письмо Григория содержало замаскированный упрек в нерешительности, и оскорбился этим. [127] Однако он ответил со свойственной ему уравновешенностью, дав понять Григорию, что не намерен оправдываться ни перед ним, ни, тем более, перед своими противниками. Удивительно, пишет Василий, не то, что какие‑то неофиты критикуют его, а то, что близкие друзья, которые имели достаточно случаев убедиться в его православии, прислушиваются к голосу этих неофитов."Причина же этого в том, что… не встречаемся мы друг с другом; ибо если бы, как в прежних обстоятельствах.., проводили мы вместе много времени в году, то не дали бы доступа к себе клеветникам" ".[128]
Епископская хиротония
Одно из писем Григория к Василию посвящено начавшемуся конфликту между последним и Анфимом Тианским. [129] Суть конфликта заключалась в следующем. Когда в 371 г. император Валент по экономическим и финансовым соображениям разделил Каппадокию на две области, город Тиана стал столицей Второй Каппадокии. В связи с этим епископ Тианский Анфим, прежде подчинявшийся Василию, стал самостоятельным митрополитом, поскольку его кафедра получила значение столичной. Василий, не согласный с такими переменами, объявил войну Анфиму. Первым делом Василий решил создать новые епископские кафедры на территории, вошедшей в юрисдикцию Анфима, и рукоположить на них своих сторонников. Одним из городов, где Василий создал такую кафедру, стали Сасимы: епископом этого города он назначил своего друга Григория.
Епископская хиротония Григория — один из самых тяжелых эпизодов в его жизни, о котором он не мог вспоминать без глубокого сожаления. [130] Рукоположив Григория для несуществующей кафедры, Василий не только окончательно лишил своего друга безмолвия и" "философской" "жизни: он навсегда лишил его права стать законным епископом где бы то ни было, — в том числе и в Назианзе, где Григорий уже фактически управлял епархией, — так как, соласно церковным канонам, епископ одного города не мог принимать на себя управление церковью другого города. Читая жалобы Григория на свою судьбу, мы опять невольно задаемся вопросом: что заставило его согласиться на еще одно" "насилие" "и принять хиротонию, которая противоречила его устремлениям? Григорий отчасти дает ответ на это в Слове 10–м, произнесенном в присутствии Василия Великого и Григория Назианзена–старшего:
Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом… А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня…[131]
Итак, уважение к отцу и любовь к Василию заставили Григория подчиниться и принять рукоположение. Вероятно, в момент хиротонии он не осознавал, что ждет его в ближайшем будущем: Слово 9–е, написанное по случаю рукоположения, дышит спокойствием перед лицом совершившегося факта; посетовав на" "насилие" ", Григорий все же выражает готовность нести вверенное ему служение. Понимание всей трагичности собственной ситуации пришло к нему позже, когда он увидел, что овладеть Сасимами сможет не иначе, как вооруженным путем: Анфим поставил на дороге в Сасимы отряд воинов, который должен был воспрепятствовать въезду Григория в город. Когда Григорий понял, что стал жертвой церковной интриги и что его лучший друг подставил его под удар, его возмущение было велико. Во всем происшествии он увидел прежде всего следствие гордости Василия, который, получив архиерейскую кафедру, забыл о законах дружбы:
Тогда… пришел к нам возлюбленнейший из друзей,
Василий — со скорбью говорю, однако же скажу -
Мой второй отец, еще более тягостный.
Одного надо было переносить, хотя он и поступал со мной тиранически,[132]
Но не было нужды терпеть от другого ради дружбы,
Приносившей мне вред, а не освобождение от зол.
Не знаю, самого ли себя, исполненного грехов..,
Обвинять за случившееся — оно все еще, как недавнее,
Приводит меня в волнение, — или обвинить твою гордыню,
До которой довел тебя престол, о благороднейший из людей..?
Что же случилось с тобой? За что вдруг так далеко
Отбросил ты нас? Да погибнет в этой жизни
Закон дружбы, которая так уважает друзей!
Вчера были мы львами, а теперь
Я стал обезьяной, а ты почти что лев.
Если бы даже и на всех своих друзей — скажу высокомерное слово! —
Так смотрел ты, то и тогда не следовало бы так смотреть на меня,
Которого когда‑то ставил ты выше прочих друзей,
Пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.
Почему волнуешься, душа моя? Удержи коня силою,
И пусть речь опять идет своим ходом. Этот человек
Стал лжецом — тот, кто во всем остальном был совершенно нелживым;
Много раз слышал он, как я говорил,
Что" "надо пока все претерпевать, даже если что‑либо худшее случится,
Но когда не станет на свете родителей,
Тогда у меня будут все причины оставить дела
И приобрести от бездомной жизни
То преимущество, что я стану гражданином всякого места" ".
Он слышал это и хвалил мое слово,
Однако же насильно возводит меня на епископский престол,
Вместе с отцом, который уже во второй раз запнул меня в этом.[133]
Григорий не останавливается перед тем, чтобы обвинить своего друга во властолюбии и жадности. Главной причиной битвы за Сасимы, считает он, была не вера и не благочестие, а доходы, которых лишался Василий вместе с Второй Каппадокией, отходившей к Анфиму. Описывая Сасимы, Григорий не жалеет красок, чтобы показать, сколь ничтожным и провинциальным было это селенье. Ему‑ли — аристократу, поэту и философу — прозябать в таком скучном месте?
Есть какая‑то станция на большой каппадокийской дороге:
Там одна дорога делится на три;
Это место безводное, лишенное зелени, лишенное всех удобств,
Селение ужасно скучное и тесное.
Там всегда пыль, грохот повозок,
Слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пыток, цепи;
А народ там — чужеземцы и бродяги.
Такова церковь в моих Сасимах!
Вот какому городу отдал меня тот, кому пятидесяти хорепископов
Было мало — о, великодушие! —
И для того, чтобы удержать это за собою, когда другой
Отнимал насильно, он установил там новую кафедру…
Кроме всего прочего, что перечислено выше,
Овладеть этим престолом нельзя было без кровопролития:
О нем спорили два противоборствующих епископа,
Между которыми началась страшная война;
Причиной же было разделение отечества
На два города, которые стали главенствовать над меньшими городами.
Души верующих были лишь предлогом, истинной же причиной было властолюбие;
Не осмелюсь сказать — сборы и поборы,
От которых весь мир жалким образом колеблется.
Итак, как правильно было поступить перед Богом?
Терпеть? Принять все удары бедствий?
Идти, не взирая ни на что? Увязнуть в болоте?
Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости,
