Анна Ильинская - Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы
И вот двадцатилетий юноша, вчерашний семинарист, которому Господь предрешил быть моим дедом, размышляет о России, вопреки всему предчувствуя славу ее пасхальную, твердо веруя в нее и мне эту веру свою завещая…
Михаил ИЛЬИНСКИЙ
ПАСХА
Залитый солнцем Иерусалим встречал Великого Пророка. Гирлянды пальм и узоры ковров устилали путь. Гремело «осанна»! А после дни мучительных страданий, прощальных бесед и ужас Голгофы…
В таинственной тиши силуэты крестов. Удрученные лица дорогих и близких, присутствующих при позорной казни. Томительная жуть предсмертных минут…
Капли крови, вместо роз, украшают Чело умирающего Христа. Он поднял к небу взор страдающий, уста поблекшие шептали слова любви и всепрощенья. Последний вздох… И раздирается завеса Алтаря, земля трепещет, тьма сгустилась. Из года в год напев печальный Христа Распятого хоронит, и песни радости Ему— воскресшему из мертвых!
Прошли века. И снова благоговейный трепет пасхальной ночи. Мысль погружена в великие тайны, родившие светлый праздник торжествующей любви.
Прошли века. И вновь восторженные гимны и красный звон в лучах весны переливаются. Раскрыты бра1ские объя тья и поцелуй союз любви запечатлел.
Блистая снежной белизною, в золотом сияньи солнца вновь встал пред миром Бог воскресший! Пророк свободы, вестник мира, друг обездоленных и нищих, мертвец трехдневный — неумерщвлен исчадьем ада, врагами счастия людского. Ликуй, страдающий, измученный народ!
Он жив — и жива вера в дни грядущие, когда утихнет гул борьбы и ширь полей не огласится стоном боли, не устремит на брата брат враждою вспыхнувшие взгляды и кровь людей, святая кровь не обагрит твоей земли. Ликуй, народ!
В лучах весны, цветы разбросившей, на белоснежном дивном знамени, уже написало небо звездами: Христос воскрес! Христос воскрес! Поют, звенят, переливаются созвучья радостного праздника — сердец восторженное пенье и перезвон колоколов. [5]
* * *Минуло чуть меньше года — новая буря пронеслась над старческим гнездом. На Вербное воскресение 1923 года приехала говеть матушка Нектария. Входит в ворота. а там чекист с винтовкой:
— Зачем сюда?
— Молиться Богу.
— Узнала, что монастырь закрывают, и скорей за своим золотом? — засмеялся тот, но тут же стал пугающе вежливым: —Следуйте за мной.
Он отвел ее в келью хлебною корпуса, переоборудованного под острог. Как выяснилось, в ту ночь там томились многие из старшей братии: архимандрит Исаакий 2–й, иеромонах фельдшер Пантелеймон, зав. рухольной отец Макарий (Пельцов), келейник старца отец Петр (Швырев) (второго келейника, отца Севастиана, почему‑то не тронули). Ночью часовой заснул, а к ней на цыпочках вошел епископ Михей, уфимский владыка, живший в Оптиной на покое, и причастил запасными Дарами. Когда на следующий день Анастасия пошла с обходом в кельи, арх. Исаакий пошутил: «Настя, скажи отцу Никону, чтобы вербочки нам принес». Назавтра в келью привели отца Никона…
В качестве музейных рабочих и сторожей в монастыре оставили 15 братьев, а остальным приказали убираться куда глаза глядят. Власти, назвавшие монастырь «рассадником», стали его рассредоточивать. «Комиссар сказал: послушник и монах, отправляйтесь на своих ногах. Монахи начали собираться, вещи брать, убираться», — причитает отец Памва. Отцы видели из окон своих камер, как триста монахов вышли за ворота и уныло побрели в сторону Козельска… Арестованных препроводили туда же. Через несколько дней, правда, отпустили, кроме отца Нектария, а JL В. Защук поместили в городскую тюрьму.
Когда пришли арестовывать старца, он встретил красноармейцев, забавляясь детским фонариком, то включая, то убавляя свет. Первым делом чекисты отыскали вино, гогоча, чокнулись церковным кагором, а потом принялись за работу. При обыске обнаружилось много любопытного: детские игрушки, куклы, мячики, паровозики. «Ты чтб, дед, маленький, что ли?» — смеялись чекисты. «Да, я ребенок», — задумчиво ответил старец…
Не обнаружив ничего недозволенного, Батюшку вырвали из рук женщин и поволокли через старческий бор в тюремный корпус. Дорожка была обледенелая, он спотыкался, падал. Корпус не отапливался и весь промерз. Духовные дети потребовали врача, тот заключил, что старика необходимо госпитализировать. Батюшку вынесли на руках, бережно усадили в сани — розвальни. За кучера вызвался брат Иаков, который обычно ходил, не разгибаясь от земли, дабы не видеть мира и всех беззаконий его. Чада проводили отца Нектария до монастырской границы, где кончается аллея вековых ветел. Полуобернувшись, он осенил всех широким крестом. Женщины долго бежали следом, покуда не отстали…
В Козельске отца Нектария приказали везти в милицию, где он до у гра сидел в накуренном помещении, среди гама и матерщины. Всю ночь его обвиняли в сокрытии ценностей и в том, что к нему приезжали посети гели. Утром сжалились, препроводили в больницу, а в дверях палаты поставили караул.
Не брезгуя ни мольбами, ни взятками, женщины, как могли, задабривали вчерашних крестьянских парней в военной форме без погон. Получившие задание сторожить старца, одного из тех, к кому ходили благословляться их бабки и матери, солдатики еще не преуспели в жестокости. Этих революционных мальчиков еще не постигло то окамененное нечувствие, которое несколько десятилетий спустя станет нашим национальным бедствием, поэтому оптинкам часто удавалось передать Батюшке что‑нибудь вкусненькое, а то и лично проскользнуть на пару слов.
Монастыря больше не было — Ирина и Анастасия задумались, что делать дальше. Переждать или уехать? Первой в больничную палату пробралась Настя: как жить, Батюшка?
— Нет тебе благословения уезжать, ты сюда прислана Промыслом Божиим, — не раздумывая, сказал старец и отправил ее к отцу Никону (Беляеву), которому сразу же после ареста передал своих духовных чад.
Ириша, помолившись, тоже проскочила через часовых:
— Благословите домой, у меня и паспорта нет.
— Поезжай и возвращайся, а относись к отцу Никону, — перекрестил ее старец и, секунду размыслив, прибавил: — Сначала лично, а потом будешь письменно.
Ириша облегченно вздохнула — ей не хотелось оставаться в таком чужом и враждебном мире. Вот только исповедоваться попросилась к уже знакомому ей отцу Мелетию, но старец стоял на своем: к отцу Никону иди.
Так в скорбях миновала Страстная, а на Пасхальной неделе отцу Нектарию приказали покинуть пределы губернии, под страхом наказания запретив принимать людей на новом месте. Н. Павлович звала его в Москву, но батюшка отказался. Позднее выяснилось, что именно в эти дни он претерпевал нешуточное искушение: на семидесятом году жизни ему внезапно захотелось перечеркнуть свое прошлое: Оптину, монашество, долг пастырства, — бросить все и уйти странствовать по российским дорогам. Но тут ему явились оптинские старцы: «Если хочешь иметь часть с нами, не отказывайся от духовных чад своих», и батюшка остался…
Сначала он уехал на хутор к своему духовному сыну В. П. Осину, а затем перебрался в Холмищи, неподалеку от нынешнего райцентра Ульяново, шестьдесят километров от Козельска. Добираться в такую даль было непросто: какой‑либо транспорт, кроме подвод, отсутствовал. Каждая поездка в Холмищи превращалась прямо‑таки в героическое путешествие — разлив рек, плохие дороги, оголодавшие волки; но духовные дети, несмот ря ни на что, ездили к любимому старцу, и скорбели, когда он им запрещал…
Батюшка Никон был строгий, неподступный, я боялась его как oгня, — рассказывает матушка Серафима — Помню, половики трясла, а он шел мимо Казанского собора. «Батюшка, благословите», — решилась я. — «Бог благословит». — «Когда на исповедь прийти?» — «Хоть завтра, милости прошу». — «Во сколько?» — «До часу». В первый раз идти было страшновато. Я уж всех угодников просила: помогите, угодники Божии. Нели я не попаду к батюшке Никону» то куда я попаду, в какую пропасть! А оказалось, бояться не стоило: любвеобильный, хороший батюшка…
Я теперь ваш духовник, — сказал отец Никон, когда Ирина истала перед аналоем, — я принял вас от сгарца Нектария и должен знать немощи ваши, как врач, чтоб лечить. Хотя вы исповедовались у отца Нектария, расскажите мне свои душевные болезни от юности и до сего дня.
Ирина достала листочек, где заблаговременно перечислила все свои грехи, в том числе и давние.
Вечером после нсеношной подозвал ее и говорит:
— Завтра причастись и приходи, я тебе письмо написал.
Ирина удивилась: только раз поисповедалась, и сразу письмо. Оно гласило: «Сестра Ирина, после исповеди и беседы с тобою я думал о твоем положении и молился за тебя. Постигшее тебя искушение, оно великое. Но для Господа возможно и легко сокрушить козни дьявола. То, что соблазняет тя монах Леонтий, мне страшно подумать».
