Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
— Вперед! — приказал Удрис, и колонна медленно тронулась со двора.
Они шли по улицам Ялты, которыми Андрей ходил и бегал всю свою недолгую жизнь, с самого детства; по улицам, которые он знал и любил, и, может быть, именно от этого казалось необъяснимым и странным, что он не может просто свернуть и пойти туда, куда ему хочется… домой, к родителям, братьям и сестренке, которые переживают о нем, тоскуют и плачут тайком, чтобы не расстраивать друг друга и не вспугнуть надежду.
Тягостная тишина притаившейся ночи, беспорядочное шарканье десятков ног, шорох одежды, простуженный кашель сливались в однообразный унылый шум.
Приговоренные стали подниматься все выше по извилистым и узким улочкам, колонна растянулась. Иногда она останавливалась, задние ряды наседали на передние, толпились, и слышно было, как солдаты приглушенно выясняют: куда идти дальше. Затем снова трогались, подъем становился все круче, дыхание отвыкших за несколько недель от ходьбы людей — тяжелее и громче. Меньше ощущался мороз, только руки и ноги мерзли и болели от холода.
Потом пошли по грунтовой дороге, по замерзшей грязи, и справа, за темными, шумящими на ветру кипарисами, угадывалась в чудовищном провале бесконечная бездна воды. Море… Андрей напрягал слух, пытаясь услышать шум прибоя, но слышал только шарканье ног, шорох одежды и тяжелое дыхание людей… Иногда налетал порыв ледяного, жестокого ветра и трепал волосы, врывался за воротник, шумел в замерзших и болящих нестерпимо ушах.
Наконец свернули в лес, шли какое-то время в сгустившейся темноте, и у Андрея мелькнула мысль рвануться в распадок, покатиться, забиться в заросли, но он понимал, что сил на такие бега нет и получится все только смешно и постыдно…
Вышли на поляну и остановились. Подошел Удрис, отсчитал двадцать человек, и солдаты их тотчас увели куда-то в кусты, подталкивая прикладами.
Оставшиеся молчали напряженно. Андрея без остановки била крупная дрожь.
Батюшка принялся вполголоса читать молитву. Снова всполошно, навзрыд заплакала женщина, но ее осадил солдат и даже глухо ударил прикладом.
Вдруг раздался резкий и неожиданно близкий грохот пулемета. Он строчил недолго, меньше минуты. Потом из-за кустов послышались деловитые выкрики:
— Да вали прям в яму, что ты смотришь…
— Этот живой!..
— Ну так что ж…
Раздался пистолетный выстрел, за ним чуть погодя какой-то нечеловеческий, жуткий полустон и снова выстрел.
Через несколько минут из кустов вернулись солдаты и Удрис.
На этот раз и Андрей с отцом Кириллом оказались в числе двадцати. Их повели через кусты по дороге почти в кромешной тьме и вывели на небольшую поляну, у края которой был вырыт широкий ров. В глубине его выделялось страшное нагромождение беспорядочно сваленных тел.
Обреченных подвели и поставили спиной ко рву. Метрах в десяти перед собой Андрей рассмотрел два пулемета. Один стоял чуть правее, а другой далеко влево, почти с краю ряда. Возле одного пулемета прохаживалась, похлопывала себя по бокам, потопывала фигура в шинели. Второй пулеметчик возился возле своего агрегата, заправляя ленту.
— Отец Кирилл, — сказал Андрей, — помолись за меня… И там тоже помолись… Я так мало успел хорошего в жизни… Прости меня, Господи! — С этими словами он поднял лицо к ледяному, вихрящемуся и мутному небу…
— Все, готово! — крикнул второй пулеметчик и лег на шинель перед пулеметом. Лег и второй. Наступила тишина.
— Готовсь! — откуда-то из темноты раздалась хриплая команда Агафонова.
— Господи, прости нас, грешных… прости неразумных… — проговорил негромко отец Кирилл и перекрестился, — помяни во Царствии Твоем…
— Батюшка! — вдруг воскликнул Андрей, радостно и изумленно глядя широко раскрытыми глазами. — Я люблю и прощаю всех!..
— Огонь!..
СОЛНЦЕ!!!
В ДОНСКОМ МОНАСТЫРЕ
Это был день потрясения.
С детства я знал, что в Гражданскую войну наша семья жила возле горы Кастель. В дни великой и страшной смуты были расстреляны в Ялте два моих деда: Борис — тридцати лет и Митя — гимназист, мальчишка совсем… Деды… Уже теперь они младше меня — молодого еще человека — на несколько лет. Борис сочинял сказки, мечтал стать писателем, дружил со Скитальцем[42]… В тот день, почти случайно, из эпопеи И. С. Шмелева «Солнце мертвых», я узнал обстоятельства жизни и смерти Бориса и Мити. Невозможно было сдержать слезы. Мы читали и плакали. Всей семьей…
И вот я в Москве, ищу могилу Ивана Сергеевича…
* * *
Москва поражает тем, что в ней обретаются все истоки. Океан, в котором ты появился на свет, в котором возрастал, воздухом которого дышал с детства, — океан России — имеет конкретные, осязаемые истоки, и когда прикасаешься к ним, поражает вот именно эта мысль: «Все, дальше идти некуда, ты пришел!». И тогда надгробие, икона или собор становятся вдруг невероятным, почти чудесным вместилищем необозримых духовных пространств. Тогда за скупой предметностью камня, дерева или красок открывается то исконное, непреходящее, чем и доныне жива многострадальная Русь…
Остановка «Университет дружбы народов». Длинная кирпичная стена. Первый проем в ней — кладбище.
— Шмелев здесь похоронен?
— Нет, дальше — в самом монастыре.
Дальше у стены — бабулька бесприютная на жгучем морозе просит копеечку:
— Подай, сынок, что можешь. За пятьсот километров приехала молебен заказать. Дочь после операции…
— А там, возле монастыря, что ж не станете? Здесь ведь людей совсем мало…
— Не-е, задушат, если стану. Что ты!
Монастырь воздвигнут в честь победы над басурманами. В широком, глубоком проеме башни столы и ларьки — продают свечи, принимают записочки о здравии и упокоении. Готовые бланки лежат на столе. Здесь же карандаш (ручек нет — замерзают чернила). На стене расписание богослужений. Читаю: «Молебен святителю Тихону» — и не могу сообразить: кто же это?..
В центральном храме людей мало. Служба отошла. Иконы все старинные, темные, и только одна из них — блаженной Матроны — сияет новизной красок.
Возвышение, гробница под пологом. Рака. Чьи же мощи в ней? Святителя… Тихона… Боже! Да ведь это же Патриарх! Патриарх Тихон! Тот самый, что подъял свой крест в самую тяжелую, мучительную для России годину. И донес этот крест, и взошел на него смиренно, чтобы остаться до конца со Христом и малым Его стадом.
Справа от алтаря — Донская икона Божией Матери. Чудотворная икона, репродукции и бесчисленные списки которой всем хорошо знакомы. И снова думаю: «Вот она — Москва! Истоки…».
Выхожу из храма. Кладбище открыто для посещения в воскресенье с 10-00 до 16-00. Сегодня как раз воскресенье. Буду искать дорогую сердцу могилку. Буду искать, пока не найду.
У дорожки возвышаются застекленные щиты с планом кладбища. Родственники, знакомые А. С. Пушкина, дворяне, аристократы, цвет интеллигенции… Я долго брожу среди бесчисленных надгробий по рыхлому снегу, не осмеливаясь надеть шапку. Когда уши уже начинают ныть от мороза, я принимаюсь напевать вполголоса: «Христос воскресе из мертвых…». Кажется мне, или на самом деле так, но мороз почти совсем перестает жечь.
В поисках проходит около часа. Безрезультатно. Тогда я возвращаюсь на главную дорожку, ведущую от храма к центральным воротам, и обращаюсь к двум молодым монахам, идущим навстречу:
— Вы не скажете, где могила Ивана Сергеевича Шмелева? Она здесь, вообще?
— Да, да, здесь, — отвечает доброжелательно один из них, и чувствуется, что имя Ивана Сергеевича для него не пустой звук. — Пройди по дорожке между двумя храмами почти до самой стены, и слева увидишь темный дубовый крест — это и есть могила Шмелева.
Я возвратился на кладбище, пропустил встречную говорливую ватагу экскурсантов и остался один. Вскоре отыскалась и могила…
Я стоял перед темным дубовым крестом и жил морозным московским воздухом, размыто-бледными небесами, отсветами вечернего солнца на снегу, — жил этим всем так же ощутимо и полно, как жил когда-то сам Иван Сергеевич. Как будто с ним. Трудно было… нет, не поверить даже, а осознать умом, что он рядом, здесь — духом своим присутствует. Но это ощущалось так явственно, как радость, как подлинное торжество этого воскресного, светлого дня!
Я уходил из монастыря притихший, счастливый и изумленный. Уходил с желанием жизнь свою Богом наполнить, с Ним остаться навеки. Молитв Ивана Сергеевича просил и верил, чувствовал, что он имеет эту милость — ходатайствовать за нас! И мне верилось в этот миг, что все у меня обязательно получится. Все то самое лучшее, к чему стремится душа каждого, наверное, человека, только бы к ней прислушиваться хоть иногда в нескончаемой трескотне оголтелых будней.
КРЕЩЕНИЕ
Смотрю в окно из библиотечного уютнейшего тепла… Я уже взял книги, оделся, застегиваю с треском металлическую молнию на куртке и не могу оторвать глаз.
