Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
— Да откуда же мне эти чувства в себе взять, — с болью отозвался Андрей, — если я вижу совершенно обратное?! Такое, что не братолюбие с нежностью, а горечь и боль вызывает, ужас… Не может не вызвать, если я только не изображаю из себя неизвестно что, если я живой человек… Где мне эти чувства найти?
— А ты молись… Господь как сказал? Молитесь за обижающих вас[39]. А мы эти слова точно и не читали никогда. Любовь, мир, сострадание — это ведь все дары Божии, и их искать надо, просить настойчиво, слезно. И не один день, не месяц даже, а иногда годами молиться надо, чтобы Господь изгладил в душе следы минувших обид и сподобил истинного, ты понимаешь, настоящего прощения и любви! Но даже если и не осталось времени — молись, и Господь обязательно даст просимое, вот увидишь! Это великий дар, и он труда, пота кровавого сто́ит. Вот сказал Господь: Просите, и дано будет вам[40]. А в прошении терпение и настойчивость надо проявить, то есть не так, чтобы попросить раз-другой и забыть, а чтобы настойчиво, неотвязно просить, именно и только до тех пор, пока не получишь. И получишь обязательно! Это я тебе точно говорю.
— Ну хорошо, а как, вот именно как мне за них молиться, я что-то не пойму. О чем мне просить?
— Ты не о справедливости моли, не о возмездии или наказании, пусть даже и заслуженном, как тебе кажется. Ведь иное суд Божий, а иное — человеческий. О милости проси, как вот о детях своих мать молит, пусть даже непослушных… Она ведь им не наказания ищет от Господа, а исправления, и со слезами любви, и с той самой нежностью, о которой апостол говорил, с трепетностью. Вот и мы так должны молиться о тех, с кем у нас отношения по той или иной причине не складываются, к кому мы испытываем неприязнь, отчуждение или холодность… Те ведь — палачи — тоже большей частью крещеные, только озлобленные вконец. И нам от них не то чтобы отмахнуться надо, потому что равнодушие — это тоже чувство не христианское. Мол, я на него зла не держу, и все… Зла не держать — это, брат мой, еще не значит любить, а нам Господь именно любовь заповедал, и никак не меньше… Вот и молись, чтобы Господь, видя нашу худость, предал забвению, изгладил последствия ошибок, грехов сознательных или неосознанных, дурных устремлений. Не дал бы им развиться, принести горькие плоды и послужить к соблазну других… И напротив, чтобы все доброе и хорошее, что успел человек сделать на свете, проси, чтобы Господь не забыл, но поддержал Своей благостью, помог развиться и принести добрые, радостные плоды! Это не значит, что Господь и так не поддержит, но наше расположение доброе, участие в Его благости делает и нас, и тех, за кого мы молимся, сопричастными жизни Самого Бога! Вот что значит с любовью молиться! И ведь мы о себе именно так и молимся, зная за собой множество горьких ошибок, греховных помышлений, устремлений и дел, памятуя времена, когда мы, будучи одержимы той или иной страстью, творили зло, о котором стыдно и мучительно теперь вспоминать. Разве мы не просим слезно, со стенанием, Господа о том, чтобы Он совершенно изгладил последствия этих наших безумств (потому что любой грех именно и есть безумие)? Разве в неразумии нашем и растерянности перед сложностью мира не просим Господа, чтобы Он Сам вмешался в нашу жизнь и помог прорастить те добрые семена, которые могут принести добрые и святые плоды? Конечно, именно так мы и молимся о себе и о самых близких, родных людях, потому что любим себя и их. Так вот, всего-то и нужно, что недругов своих полюбить так же крепко. И почему же мы должны иначе молиться о тех, кто, как нам кажется, творит одни беззакония (только кажется часто, потому что худое всегда ярче бросается в глаза)? Ведь если бы мы так же ясно могли видеть самих себя — тотчас же с ума сошли бы или впали бы в отчаяние, осознав, что вся наша мнимая «добродетель» ничуть не лучше того, за что мы ждем праведного гнева и воздаяния от Господа для наших недругов. Упаси Господь! И покрой нас всех — немощных, несчастных, заблудших и неразумных — Своей благостью и помоги ясно видеть свои грехи, осознавать их с покаянием и исправлять потихоньку с Твоей помощью. Вот о чем молись, и это действительно будет по-братски! Мы — Церковь, помни об этом! Мы все вместе — Тело Христово, и только грехи вырывают нас, как живые куски плоти, лишая части от Целого. А мы должны не добивать ближних, едва живых иногда от ран, нанесенных страстями-разбойниками, а сострадать, врачевать с терпением и любовью, и только тогда мы — Церковь. Мы должны не злорадствовать по поводу греховности друг друга, не злословить, а сострадать! Только тогда мы — Церковь! Умолять Господа о помиловании друг друга, как мать о сыне единственном, приговоренном. Только тогда мы — Церковь! Потому что Церковью нас делает только причастность ко Христу, а не какое-то внешнее положение, звание или сан. Да, это трудно, мучительно трудно — стремиться к любви, когда все, решительно все в душе противится этому… Это трудно — искать несмотря ни на что примирения и согласия, даже если оно не дается годами… Это трудно — считать и чувствовать родным и близким человека ожесточенного, далекого от нас по своему устроению. Все это трудно и даже невозможно без помощи Божией, но без этого мы уже не христиане, мы не Церковь, как бы мы сами себя ни называли. И эти слова, слова о необходимости любви, ты должен примерять не к другим, а прежде всего к себе, и даже только к себе, потому что ответ за причастность свою Христу ты будешь держать не за других, а только и только за самого себя!..
Внезапно загремели засовы, и даже те, кто спал, кто забылся на время, пригревшись, насколько это было возможно, в гуще человеческих тел, — все сразу проснулись. И у всех тревожно екнуло сердце, отозвавшись у одних короткой, пронзительной мыслью: «Все, конец», а у других жиденькой, тошнотворной надеждой: «Может, еще кого привели…».
Какое-то время в темноте был слышен только топот ног входящих в подвал людей, глухое бряцание оружия, кашель…
Наконец послышались в тишине отдельные, решительные шаги по ступеням, и осипший со сна, раздраженный голос Удриса[41] выкрикнул:
— Всем выходить во двор и строиться по трое!
— Быстро, быстро! — добавил он зло, чувствуя, что люди замерли в оцепенении, не веря еще, что эти слова обращены к ним.
Чей-то женский голос зарыдал вдруг безнадежно и прозорливо.
— А ну, молчать! — крикнул начальник. — Неча здесь сопли разводить. Раньше надо было думать.
— Отец Кирилл, давайте рядом встанем… в колонне. Раз уж так Бог ссудил нам встретиться… — прошептал Андрей.
— Ну да, конечно, Андрюша, конечно…
Андрей нащупал в темноте локоть священника, помог подняться, и они вместе стали пробираться к выходу.
— Ну, ничего… Ничего… Слава Богу за все!.. — повторял точно в раздумье отец Кирилл. — Женщин только жалко… Семейных…
— Да у вас ведь у самого пятеро, — заметил Андрей.
— Я священник… — отозвался отец Кирилл, помолчал, что-то еще хотел сказать, но вдруг закашлялся надсадно, махнул рукой — мол, да что уж там — и замолчал.
Во дворе было все-таки светлее, чем в подвале, и… как-то отраднее, что ли, хотя все уже понимали, для чего их собрали.
— Агафонов, возьми фонарь, посмотри, не остался ли там кто внутри. Доктора захвати с собой, — вслед бухающим сапогам простуженно выкрикнул Удрис.
Хотя на улице было сумрачно и деревья, дома вокруг громоздились черными глыбами, но над ними даже через сероватую вьюжную муть угадывались светлеющие небеса. Да и воздух был хотя и морозный, но чистый, живой. И снежинки на лицо ложились мягкими, влажными хлопьями.
— Как хорошо! — вдруг сказал отец Кирилл и негромко засмеялся.
В голове у Андрея мелькнула шальная мысль, что батюшка тронулся. Он покосился во тьме на темную, ссутулившуюся фигуру священника и вдруг так неожиданно и с обескураживающей ясностью осознал, что в самом деле хорошо. Хорошо!
Солдат, пряча под полой шинели фонарь, вышел с доктором из подвала и доложил приглушенно:
— Никого нет. Мертвяки только…
— Четверо, — глухо добавил доктор.
И по его интонации, по этому единственному сказанному им слову стало понятно, что он безумно, страшно устал, измучился душой, да и телом от этой невыносимой подневольной работы и хочет поскорее отпрянуть, очнуться от навязанного ему кошмара… очнуться хотя бы на время, отряхнуться, уйти, выплакаться, может, но не забыть… потому что забыть об этом уже никогда не получится.
Отец Кирилл тяжело вздохнул и покачал головой.
— Стройсь по трое… быстро, быстро! — скомандовал Агафонов, и солдаты засуетились, подгоняя прикладами людей, формируя колонну.
— Вперед! — приказал Удрис, и колонна медленно тронулась со двора.
Они шли по улицам Ялты, которыми Андрей ходил и бегал всю свою недолгую жизнь, с самого детства; по улицам, которые он знал и любил, и, может быть, именно от этого казалось необъяснимым и странным, что он не может просто свернуть и пойти туда, куда ему хочется… домой, к родителям, братьям и сестренке, которые переживают о нем, тоскуют и плачут тайком, чтобы не расстраивать друг друга и не вспугнуть надежду.
