Джед МакКенна - Духовная война
Может быть, вы не захотите знать ответ на этот вопрос, но если вы не хотите знать, значит, вы знаете.
Шагая взад-вперёд перед костром, я думал о том, что подумала бы Брэтт о том, что мы здесь сегодня говорим и делаем. Думаю, ей бы понравилось.
— Не так-то легко практиковать осознавание смерти, но это возможно, потому что это правда: вы умрёте. Постоянная бдительность – вот ключ. Нам необходим не один звонок будильника в жизни, нам нужны сотни звонков каждый день, всё больше и больше, пока наконец мы не всплывем на поверхность и не пробудимся. Это требует мышления, желания, волевого намерения. Перевес далеко не на вашей стороне. Сомневаюсь, что хотя бы один из вас сломает эту привычку. Состояние сна очень удобно и приятно, слишком трудно выдрать себя из него. Это как целую милю плыть против течения по жидкой грязи. Нужно просто продолжать и продолжать плыть, постоянно напоминая себе, чтó ты делаешь и зачем, потому что как только ты остановишься, то начнёшь снова тонуть, и потом будешь сидеть в палате дома престарелых и вспоминать ту далёкую ночь, когда какой-то чокнутый метал искры перед танцующим пламенем и говорил тебе не дать жизни ускользнуть, но ты всё упустил, а теперь уже слишком поздно.
Возникла долгая пауза, пока я ковырялся в костре.
— Вы говорите о достойной смерти, о том, как мы должны встретить смерть, когда она придёт? – спросила женщина в джинсах, ботинках и овчином жилете. – Что-то вроде того?
— Ни в коем случае, – ответил я, с нетерпением стремясь определить разницу. – Смысл не в том, чтобы умереть достойно, но чтобы жить достойно. Какая разница, как вы умрёте? Храбро, или будете плакать, как ребёнок – какая разница? Осознавание смерти — это осознавание жизни, а осознавание жизни — это пробуждение. Это не имеет ничего общего с умиранием.
— Это кажется очень негативным, пессимистическим образом жизни, – сказала она.
— Мой опыт говорит как раз наоборот, – ответил я. – Ничто в действительности меня не тревожит, ничто не удручает. Если завтра я всё потеряю в результате какой-либо трагедии, так что ж? Я всё ещё жив, всё ещё здесь, в комнате смеха. Всё остальное не важно. Всё хорошо. Где же здесь пессимизм?
— Ничто вас не удручает?
— Ну, это слишком широкое утверждение, – ответил я. – В жизни может, конечно, наступить резкий спад, который мне не захочется терпеть. Может наступить такой момент, когда я захочу схватить костлявый ведьмин палец и сам дать сигнал к отбою. Кто-то ахнул.
— Уж не говорите ли вы о самоубийстве? – спросила женщина, похожая на ковбоя. – Вы что же, имеете в виду, что мы должны об этом думать?
— Я не говорю, кому что делать, но я бы сказал, что о самоубийстве довольно глупо не думать. Если вы даже не рассматриваете возможность покончить с жизнью, тогда чья это жизнь вообще? Самоубийство — это один из немногих вариантов, которые мы действительно имеем. Это означает, что мы не обязательно отданы на милость смерти. Это настолько страшно, что вам может стать плохо, но нет причины, чтобы не думать об этом. Большинство людей считают самоубийство высшим табу, как будто это даже не обсуждается, но на самом деле это центральная тема обсуждения, и нет причин не уделить ей должного внимания. Вероятно, вы всё равно его исключите, но это будет вашим решением, а не чьим-то.
Некоторые выглядели шокированными.
— Возможно, для вас это звучит мрачно или угнетающе. Возможно, вы думаете, что смерть противоположна жизни, или что всё это дело с осознаванием смерти означает конец радости и весёлых времён, но суть не в этом. Не смерть так ужасна, ужасен страх. Не смерть противостоит жизни, а страх. Закрывать глаза на смерть, значит закрывать глаза на жизнь – что может быть более ужасным? На ваш взгляд смерть и самоубийство внушают ужас и просто немыслимы. На мой взгляд они придают силы и утверждают жизнь, и я смотрел бы на человека, который не имеет открытых, честных отношений с этими предметами, как на девять десятых мёртвого.
***Было ясно, что для большинства или для всех, этот предмет явно был под запретом – отгороженная территория, куда их мысли редко заходят. Они приравнивают самоубийство к страданию, несостоятельности, трусости, к поступку капризных подростков, слабаков и больных. Они рассматривают самоуничтожение как абсолютно, безусловно крайний выход, а может даже вообще не выход, тогда как я, существо с открытыми глазами, могу рассматривать его на третьем или четвёртом месте. Не думаю, что я засуну голову в печь из-за штрафа за превышение скорости, но я мог бы это сделать ради того, чтобы выбраться из инвалидного кресла, или из тюрьмы, или отделаться от тяжёлого случая икоты. Это, однако, было бы основано не столько на решении, сколько на наблюдении. Вещи выстраиваются в определённым образом, вырисовываются контуры, правильность даёт о себе знать, и события следуют согласно ясно указанному курсу. Я никогда не мог не сделать того, что нужно было сделать, а это включает более крутые вещи, чем самоубийство. Несмотря на то, что я не похож на воина бушидо, я обладаю ясным и непреложным знанием, что сегодня идеальный день, чтобы умереть.
Лишь тот день для нас наступит, в котором мы пробуждены.
Это похоже на несерьёзное обращение с серьёзным предметом, но всё потому, что из перспективы интегрированного существа всё выглядит не так мрачно и ужасно. У смерти нет привкуса зла, когда она выходит из укрытия, и мы можем видеть её, не отводя взгляда. Это значит дружески принять смерть, обнять её, признать её важность в нашей жизни. Не то, что мы начнём любить или искать её, или развивать какой-то зловещий с ней резонанс. Важнейшей пользой от таких честных отношений является то, как это распахивает перед нами жизнь, но так же важно и то, как это снимает покров ужаса с призрака смерти.
Мы говорим не о совершении акта, но лишь о честном его рассмотрении. Вопрос о самоубийстве – быть или не быть – находится в самом сердце философского исследования, но Майа сделала его практически немыслимым благодаря бурелому эмоционально насыщенных противоположных убеждений – мы не в праве уничтожать свою жизнь, потому что она священна, это непростительный грех и кощунство, это акт трусости и мошенничество, что те уроки, которых мы избежим сейчас, нам придётся пережить в следующей жизни, и так далее.
Вместо того, чтобы быть немыслимым, однако, самоубийство должно быть хорошо продуманным. Оно больше всего требует размышления над собой. Но в самую последнюю очередь нам бы хотелось разбирать этот бурелом и самим принимать какое-то решение. Если хотите развлечься «духовным атолизисом», начните с вопроса «Почему бы мне не убить себя прямо сейчас?»
***— По большому счёту, – подвёл я итог, – весь наш разговор о демонах и бабайках — это просто способ привести себя в чувства, в состояние полного неистового здравомыслия, отрезвить себя от опьяняющего воздействия убеждений и неверного знания. Дело в том, что мы все прекрасно можем достичь пробуждающей ясности. Если на то пошло, поразительно то, что мы умудряемся видеть, чего нет, и не видеть то, что есть. Всё, о чём мы сейчас говорим, это о способе прекратить совершать этот чудесный подвиг самообмана, чтобы увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. «Духовный автолизис» фокусирует ум, а «Memento mori» определяет точку фокуса. В сочетании с искренним желанием они могут поставить любого на путь выхода из отделённого состояния Человека-Ребёнка. И если вы этого хотите, пожалуйста.
Единственный вопрос в том, хотите ли вы?
— Я уже решил, что никогда не умру, – пошутил один молодой человек, но никто не засмеялся.
— Очнитесь, – почти ответил я ему, и понял, что это увещевание лежит в самом сердце всего этого разговора. Я мог бы просто сказать это и уберечь себя от хлопот по написанию трёх книг. Вот к чему это всё сводится:
Очнитесь.
35. То, что не может быть проще.
Люди боятся мысли больше всего на свете – больше краха, больше даже, чем смерти. Мысль губительна, революционна, разрушительна, она беспощадна к привилегиям, устоявшимся институтам и удобным привычкам, мысль анархична и беззаконна, безразлична к авторитетам, её не заботит проверенная веками мудрость. Мысль заглядывает на самое дно ада и не испытывает страха. Там она видит человека – ничтожную крупицу, окружённую неизмеримыми глубинами тишины; и тем не менее она ведёт себя гордо, бесстрастно, словно господин вселенной. Мысль велика, быстра, свободна, она – свет мира и главная красота человека. Но когда мысль станет достоянием многих, а не привилегией меньшинства, мы покончим со страхом. Ведь это страх удерживает людей – они боятся как бы их дорогие сердцу убеждения не оказались заблуждениями, боятся как бы институты, за счёт которых они живут, не оказались тлетворными, боятся как бы они сами не оказались недостойными уважения, которое они себе приписывают.
