Алексей Бакулин - Письма в Небеса
Под вечер совсем осоловевшую на солнце Марфу вез старик Мийкул домой. Он был рад улову и после целого дня сосредоточенного молчания говорил без умолку, но только все по-карельски. Некоторые свои фразы он подкреплял русскими словами. Сперва после долгой непонятной речи он значительно взглянул на барыню и сказал, как отрубил: «…И померла!» Потом рассуждал ещё минут десять и завершил более жизнерадостно: «Много рыбы было!» Потом говорил что-то вроде веселое, но в заключение сказал: «Голодно совсем!» — и насупился. На берегу, уперев руки в бока, их ждала ключница баба Иня.
Она долго и едко переругивалась с Миколой по-карельски: старик как будто был настроен миролюбиво, предлагал взять всю наловленную рыбу, но ключница, брезгливо встряхнувшись, махала рукой и вновь трещала что-то, видно, очень обидное, потому что Мийкул в конце концов плюнул и, злобно ворча, потащился домой, оставив рыбу в лодке. Марфа же давно, не дожидаясь конца перебранки, выбралась из лодки и потихоньку побежала домой.
И на следующий день — опять в лес, и потом — опять, и снова, и снова, и когда Василий приехал, он, конечно, жену дома не обрёл, и стало ему так досадно: ведь он всех купцов по дороге замучил, выбирая подарки получше для Марфушеньки, а тут — все по-прежнему. Под вечер она, конечно, вернулась и очень обрадовалась мужу, и, кажется, даже подаркам обрадовалась, но Василий насупился, скрипнул зубами и с тех пор уже лицом не яснел. Махнул он рукой на жену, позволил её шататься по лесу, сколько вздумается, спать в пещерке, возвращаться чуть ли не к утру с венком на голове, с хмельными нездешними глазами, пахнущей брусникой и грибами, усталой…
Так прошёл август, начался сентябрь. Сперва Марфа этого и не заметила, — что уходит лето, что надломилось что-то в щедром солнечном свете, что лес задрожал, прислушиваясь к дальним шагам зимы… Сначала она ничего этого не заметила. А потом, крепко промокнув в холодном сентябрьском ливне, вдруг увидела, что пообносился летний лес, чего-то не хватает, что-то ушло. Иссякла летняя ласка, и теперь ходить по лесу — только себя мучить: как посмотришь на поредевший березняк, на почерневшие елки, так нестерпимо становится в груди, словно кто-то самую душу высасывает у тебя из сердца.
И Марфа заскучала. Дольше стала спать, дольше сидеть за столом, уныло хлебая уху ложку за ложкой, словно микстуру в себя вливая насильно. И домой возвращаться стала раньше, и однажды — дело совсем к октябрю шло, — вовсе не пошла в лес. Села перед окном, выходящим на озеро, и так сидела весь день, уныло перебирая распущенную косу.
И как-то быстро, за неделю, сошёл с её щечек весь летний румянец, и стали щечки снова белыми да гладкими, но не блестящими, как некогда, а вялыми, рыхлыми, и вспомнилось Василию, как назвал раз Марфу отец: «Ну ты, тесто!»
— Тесто и есть! — сказал он вслух сам себе и пошёл поговорить с женой.
— Что, Марфуша, не хочешь в лес-то идти? — спросил он со сдержанным ехидством.
— Нет, — грустно ответила Марфа. — Там сыро и холодно.
— А ты по дому походи! — посоветовал язвительный муж. — Может, занятие какое сыщется. Оно, знаешь, для хозяйки в дому всегда работы много. Вот у бабы Ини спроси, — она тебе расскажет, что делать.
И Василий гордо выпрямился, ожидая — не знаю чего: то ли капризных воплей оскорбленной ленивицы, то ли покаянных слез обличенной грешницы. Не дождался он ни того, ни другого: Марфа спокойно встала и пошла по дому искать ключницу. Хозяйка — так хозяйка. Что ж, у отца в дому она ведь вела все хозяйство, и никто её в лености не упрекал. Она ведь работы не боялась и мужа любила, просто… Просто сама не знала, что такое на неё этим летом нашло. Что-то нашло, это точно. Теперь пора работать.
Бабу Иню она отыскала в каком-то отдаленном чулане, о существовании которого прежде даже не подозревала. Долго, долго пыталась она объяснить суровой бабке, что ей от неё надо: чтобы объяснила, что к чему, чтобы ввела в домашние дела. Ключница вдруг стала на удивление бестолковой и никак не могла понять, чего от неё хотят. Отчета о хозяйстве? Да она крошки себе не присвоила, уж как заботилась, как старалась — все для барина да для барыни любимых!.. Нет, не то… Работы? Поработать барыня хочет?! Ну, тут даже и сказать-то не знаешь что!.. Ну и чудеса!.. Да разве она сама с работой плохо справляется? Разве ж она плохо что-то сделала? Разве за ней переделывать приходится? «Вой-вой! — охала она по-карельски, — Игя люхени! Элос кайдени!» — и от обиды долго не хотела перейти на русский язык. Наконец, после многих словес, бабка выпрямилась решительно и, чтобы раз и навсегда отделаться от таких разговоров, послала барыню перебирать только что принесенную клюкву: хочешь, мол, работы — работай, только мне не мешай. Марфа послушно занялась клюквой и весь день просидела над огромными корзинами, притащенными дворовыми девками, кропотливо выбирая из плотных, словно каменных ягод, плотные, словно кожаные тёмно-зеленые листочки. На следующий день девки снова принесли невероятное количество клюквы, и Марфа снова сидела над корзинами. На третий день Иня определила барыне другую работу, потом нашлось ещё одно дело, потом ещё одно. Марфа была послушной работницей.
Василий, видя, как старательно трудится его жена и как сурова к ней Иня-ключница, не знал, то ли ему приструнить старуху, то ли оставить все как есть. Позволишь жене бездельничать, так её, поди-ка, опять в лес понесет… Нет уж, пускай трудится. А бабку мы потом приструним, как Марфуша освоит всю работу — тут-то мы её и попросим: знайте, мол, бабушка, своё место…
Целыми неделями теперь Марфа не выглядывала из дому, с утра до ночи пропадая в тёмных чуланах, на кухне, на чердаке… Она не видела, как облетели все листья в лесу, как расплылись грязью тропинки, как обвисло над землей сырое небо… Потом ударили морозы, потом выпал первый снег… Марфа старательно домовничала, лишь краем глаза отмечая перемену погоды, — совсем как прежде, в Питере, где её нисколько не волновали ни приход зимы, ни наступление весны. Василий хмуро смотрел на её старания, но что-то не чувствовал радости от того, что жена его становится как будто настоящей хозяйкой. Что-то, на его взгляд, в Марфушеньке стерлось, что-то ушло… И на барыню, и на хозяйку дома она вовсе похожа не была, наоборот: затурканная почувствовавшей власть ключницей, тала Марфушенька похожа на обычную дворовую девку. Какая-то неряшливость в её облике появилась, какая-то грубость, и щечки её атласные совсем раскисли тестом…
Вот и декабрь настал. И уж недели две декабрьские прошли. Как-то раз вышла Марфа — по ключничьему приказу — на двор курицу поймать да зарубить, вдохнула воздух полной грудью… И как-то тихонько задрожало её сердечко: было в этом зимнем, густо пахнущем снегом воздухе что-то прежнее, родное — не летнее, но такое же сильное, как летнее, милое, сладкое… Взглянула Марфа на лес, не узнала его — но только с виду, глазами не узнала, а сердцем поняла, что это опять — лес, опять там воля, опять там радость. Взглянула на озеро — нет озера, есть только бескрайнее снежное пространство, и чистота этой белизны под тёмным снежным небом завораживает не хуже, чем летнее ослепительное сияние… Пойти туда, дойти до края снежных полей, потрогать руками суровую, плотную тучу, свесившуюся под тяжестью снега до самой земли…
Засмеялась Марфушенька, зачерпнула снега руками, умылась им и почувствовала, как вспыхнувшая кровь разом оживила её щеки. И тогда, отложив в сторону топор, приготовленный на курицу, пошла Марфа прочь от дома, в лес, а потом — так решила — сходит и на озеро.
Возле дома стояли, прислоненные к бревенчатой стене длинные лыжи, — кто-то из мужиков, пришедших к мужу, оставил. Марфа встала на лыжи, робко сделала несколько шагов, потом все уверенней и уверенней заскользила прочь — от дома, от бабки Ини, от потемок, духоты и кухонной грязи.
Хватились её только под вечер, когда деревня уже была скрыта декабрьскими ранними сумерками. Прежде-то муж думал, что жена где-то в чуланах возится по хозяйству, баба Иня думала, что барыня у мужа, — вот и не искал её никто. В ужасе побежал Василий за деревню, с ружьем в руках, крича на ходу всем, кто попадался навстречу, что пропала барыня, что искать нужно… И пошли мужики, и искали, и поп Герасим, на этот раз не на шутку растревоженный, снова служил ночной молебен. Он ведь сильно разочаровался в барыне: не удалось сделать из неё молитвенницу преподобную, хотя не раз он после той, первой, беседы, заводил с Марфой соответствующие речи, читал ей жития и святоотеческие книги… Все было без толку. И махнул рукой поп, и забыл о том, что живёт на свете барыня Марфа. А теперь вот очень разволновался, и молился, весь в слезах, и, видно, хорошо молился, ибо вскоре Марфу нашли. Вывезли её из леса на санях, застывшую, синюю, всю в инее, но живую. Василий бежал вприпрыжку за санями, в одном мундирчике — тулуп он накинул жене на плечи, хотя она и без того была тепло одета: постарались мужики. Случайно совсем нашли её, завалившуюся где-то под елкой, и вовсе не там, где искали, не возле пещерки, а совсем в другой стороне…
