Джордж Макдональд - Сэр Гибби
— А вот уж это совершенная глупость, Донал, — сказала она. — Правда? Разве человек может превратиться в ручей или в ветер, или в солнце? Но ведь поэты такие глупые. Папа всегда так говорит.
Внутренне Донал просто не знал, куда смотреть, и потому опустил глаза на землю. К счастью, именно в этот момент Рогатке снова вздумалось пошалить, но Гибби слишком хорошо понимал, каково сейчас другу, и поэтому даже не тронулся с места, чтобы отогнать корову. К чести Донала надо добавить, что он не стал вымещать на рогатой проказнице своё унижение, но напротив обращался с ней даже мягче, чем она того заслуживала, — из благодарности за то, что её озорство выручило его в трудную минуту. Он не спешил вернуться к своим слушателям. Его первые стихи — и так жестоко отвергнуты!
Конечно, Джиневра, столь резко осудившая его творение, была ещё совсем ребёнком, но он хотел порадовать её, угодить ей! Несколько минут жизнь казалась Доналу никчёмной и не стоящей того, чтобы жить дальше. Он обругал себя безмозглым глупцом и поклялся до конца жизни не читать девочкам своих стихов. Однако к тому времени, когда он снова перебрался через ручей, он уже немного успокоился, посерьёзнел и знал, как ответить на слова Джиневры.
— А Вы, мисс, слушаете когда–нибудь свой ручеёк, когда укладываетесь спать? — спросил он девочку, снова взобравшись на холм и показывая рукой, на то место чуть ниже вдоль русла, где в Лорри впадал ручёек, спускавшийся с самой горы.
— Каждый вечер, — ответила она. — Он ведь течёт прямо под моим окном.
— И что Вы обычно слышите? — снова спросил он.
— В разные дни по–разному, — ответила Джиневра. — Летом он журчит, как будто песенку поёт, а зимой всё ворчит, бурчит да вздыхает.
— А Вам не кажется, что летом ему больше нравится бежать с горы?
— Нет, Донал. У ручья ведь нет души — как же ему может что–то нравиться, а что–то нет?
— Тогда позвольте мне Вас спросить, мисс. Вот Вам кажется, что ручеёк похож на человека: сегодня он поёт и смеётся, а завтра ворчит и вздыхает.
Так чем же хуже, если человек попробует представить себя похожим на этот ручеёк?
— Да, но разве человек может быть ручейком, Донал?
— Нет, мисс, не может. По крайней мере, в этом мире и по своей воле точно не может. Но вот Вы, мисс, когда слушаете вечером ручей — неужели Вам ни разу не представлялось, что и Вы вместе с ним бежите всё ниже и ниже по долине, к самому краю моря?
— Нет, Донал, я всегда представляю, как будто взбираюсь на ту гору, с которой он течёт, и бегаю там наперегонки с ветром, — хотя и знаю, что всё это время тихо и спокойно лежу себе в постели.
— Что ж, может, это даже лучше, не знаю, — отвечал Донал, — но вот возьмите сегодня вечером — так, для разнообразия! — повернитесь и попробуйте побежать вместе с ручьём в другую сторону — в мыслях, конечно. Лягте в постель и прислушайтесь к ручейку получше, да так и слушайте, слушайте, пока его песенка не захватит Вас и не увлечёт с собой. Тогда Вы вообще позабудете о себе, унесётесь вместе с водой и будете бежать с ней через долины и поля, между камнями, берёзками, осинками, через вереск, через пшеницу и овёс, через леса и сады — и петь, петь, и каждый раз песенка Ваша будет немного другая, а потом её поглотит огромное ревущее море. А если когда–нибудь вечером Вы, мисс, услышите, что поднялся ветер, то попробуйте сделать то же самое, только с ветром. Вскочите ему на спину, как на могучего коня, и скачите на нём, что есть духу. И после этого, даже если Вам никогда не захочется превратиться в ручей или в ветер (а жаль, коли так оно и будет!), мне всё равно кажется, что Вы уже не будете так сурово отзываться о том несчастном, что написал этот стишок.
— Донал, ты что, сердишься на меня? — спросила Джиневра, приняв его серьёзность за неудовольствие. — Тогда прости меня, пожалуйста!
— Нет, нет, мисс, — поспешно ответил Донал. — Вы такая хорошая, такая добрая, как же можно на Вас сердиться? Просто мне горько, что Вы — такое милое и доброе создание, а говорите, как самые неразумные мирские глупцы, которые верят только в то, что можно увидеть, пощупать и попробовать на язык.
Джиневра замолчала. Она не очень поняла, что имел в виду Донал, но почувствовала, что не права. А ещё больше она убедилась в своей неправоте, когда увидела прекрасные глаза Гибби, устремлённые на Донала и переполненные восхищением и любовью.
Дав самому себе торжественную клятву никогда больше не читать стихов девочкам, Донал немедленно приступил к её исполнению и в тот же вечер, лёжа без сна на своей подстилке, принялся сочинять новые стихи с тем, чтобы снова вынести их на суд прекрасной слушательницы. Самое последнее стихотворение, которое он прочитал Джиневре на лугу возле Лорри, было таким:
– Отчего ты, приятель, так громко свистишь?Пастушонок спросил у скворца.Отчего ты спокойно в гнезде не сидишь,А поёшь да поёшь без конца?– Я пою и пою, чтоб на песню моюИз земли выползали на светСветлячки, червячки, полевые жучки,Чтоб попасться ко мне на обед.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Нет, приятель, жучки здесь совсем ни при чём,Не для них ты так славно свистал!– Что ж, — ответил скворец, — червячок червячком,Но, пожалуй, ты правду сказал.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Так чего ж ты поёшь? Чтобы развеять тоску?Чтоб глядеть веселей и смелей?– Чтобы малые детки в гнезде на сукуИз яиц вылуплялись скорей.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Тут, приятель, не надобны песни твои.Всё свершится в назначенный срок!– Ну тогда, чтобы мёртвых поднять из земли,Отомкнуть преисподней замок.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Нет, приятель, для этого песня нужнаНе чета твоим трелям простым,Чтобы Смерти засовы разбила онаИ дорогу открыла живым.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Всё ж поёшь ты так славно, что слушать тебяЯ готов до вечерней зари,Лучше свиста ветров и журчанья ручьяНемудрёные песни твои.И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Только больше тебя не спрошу ни о чём,Больно ты на придумку хорош!Даже думать боюсь, что ты снова в ответНа расспросы мои пропоёшь!И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.– Что ж, не хочешь — не надо, — скворец просвистал, —Только правда, приятель, смотри,Ты и впрямь подивился бы, если б узнал,Сокровенные мысли мои!И он снова защёлкал, запрыгал, запел.Клюнет раз, клюнет два — и опять!Будто только и есть у проказника дел,Что весь день на лугу распевать.
Вряд ли Джиневра поняла это стихотворение лучше, чем предыдущее, но теперь она не стала так стремительно критиковать и осуждать услышанные строки. Когда же девочка постепенно поняла, кто именно написал и те, и другие стихи, она начала относиться к Доналу со смешанным чувством страха и восхищения и всегда смотрела на него расширенными, удивлёнными глазами. Из пастуха он превратился в непонятного ей человека, изумлявшего её одним своим существованием. Впервые увидев того, кто по–настоящему творил стихи, она не могла не размышлять о том, как это у него выходит. А поскольку в себе она не чувствовала ни малейшей склонности, ни умения так выражать свои чувства и мысли, поэзия осталась для неё великой и чудесной тайной, и в её сердце жило теперь не только доброе, дружеское отношение к брату Ники, но и почтение к поэту, волею судьбы оказавшемуся рядом с ней.
Постепенно вся округа Глашруаха узнала, кто такой Гибби. Встречаясь с ним, Ангус угрюмо вскидывал мрачные глаза в ответ на его радостную улыбку, но, как я уже говорил, больше не причинял ему беспокойства, и россказни о глашруахском чёрте начали потихоньку сходить на нет. Джин Мейвор очень подружилась с Гибби, потому что теперь прекрасно знала, кто был её добрым домовым, и приветливо встречала его всякий раз, когда он появлялся на ферме вместе с Доналом. Фергюс время от времени наезжал домой, потом снова уезжал. Теперь он выглядел настоящим джентльменом, учился в богословской семинарии и лишь с немалым снисхождением вспоминал о существовании некоего Донала Гранта. Вернувшись домой с дипломом магистра, он только и сказал своему бывшему другу, что ожидал от него гораздо большего и никак не думал, что тот так и останется пастухом. В ответ Донал улыбнулся и ничего не ответил. Он только что закончил и отделал небольшое стихотворение, которым был очень доволен, и поэтому отнёсся к покровительственному тону Фергюса с похвальным терпением. Боюсь, однако, что это не помешало ему мысленно измерить Фергюса с ног до головы.
