Ярослав Пеликан - Христианская традиция. История развития вероучения. Том 2. Дух восточного христианства (600-1700)
Однако многовековые споры о его смысле показали, что, сколь бы ни было Писание боговдохновенным и ясным, богословы читают и понимают его по-разному и зачастую прямо противоположно. Важно не выходить "за смысл Писания" [109], так как "те, кто не читает слов Духа умудренно и со тщанием" могут впасть "во многоразличные заблуждения" [110], что и происходит. Недостаточно хорошо знать Писания и уметь в них разбираться: имея эти преимущества, еретики все равно ухитряются обмануть себя [111]. Они искажают Писания, сообразуя их со своим разумением, враждебным Богу. Лжетолкование случается тогда, когда читатель по неведению или с умыслом не замечает самобытности библейского речения. "Писание по обыкновению поясняет несказанные и сокровенные советы Божии плотским образом, дабы мы могли постичь божественное на основании сродных слов и звуков, ибо иначе ум Божий останется неведомым, Его слово неизреченным и жизнь — непостижимой" [112]. Это означало, что на самом деле описываемое было не таковым, каковым оно представало на страницах Писания [113], однако Писание было истинным, даже если не было буквально точным. Всякий, стремящийся постичь смысл Писаний, должен большое внимание уделить их способу речения. Кроме того, ему надо учесть, что какое-либо слово или имя собственное, которое в них встречается, имеет не одно значение [114]. Писание последовательно предваряет своим действительным духовным смыслом "то, о чем оно говорит в исторических повествованиях", однако это видят только те, кто взирает на него неповрежденным зрением и здоровыми очами [115]. Библейские исторические рассказы никогда не бывают просто историческими [116].
Однако учитывать такую особенность Писания прежде всего необходимо для того, чтобы правильно понять все, что ему надлежало сказать о Христе и спасении. "Спаситель наш многоименуем", и есть много способов созерцать Его через образы и символы природного мира, использованные в Писаниях [117]. Правильное толкование Писания — это толкование символов и тайн, поскольку истина, сообщаемая в нем, по своей природе невыразима [118]. Даже если и верно, что "дар пророчествования весьма уступает апостольскому" [119], творения пророков — если правильно их понимать — исполнены свидетельством о Христе [120]. Три тысячи вернувшихся из Вавилона — это свидетельство о Троице [121]. Церковная иерархия — исполнение ветхозаветного священства [122]. Сам Ветхий Завет — это тень Нового, в котором ныне сбылось обетование обожения [123]. Все христиане едины в их принятии, даже если расходятся в толковании [124]. Многоразличными символами Бог прообразовал воплощение Своего Сына в лице Иисуса Христа [125], и задача верного экзегета в том, чтобы отыскать их и соотнести с этим воплощением. Он должен осмыслить Писание соответственно духу и букве, — без духа полнота смысла будет утрачена [126]. Всякий, обращающийся к одной лишь букве, уразумеет лишь естественное, но не сверхъестественное значение [127]. Именно поэтому иудеи не смогли правильно понять Ветхий Завет [128]. Если видно, что текст нельзя осмыслить как таковой, в нем надо искать более глубокий, духовный смысл [129], который можно именовать аллегорическим или тропологическим [130]. Есть толкователи, которые "ревностно держатся одной лишь буквы Писания", но любящие Бога должны сосредоточиться на духовном смысле, ибо слово истины значит для них больше, нежели начертанная буква [131]. Так, например, надо подходить к тому, что в Писании говорят люди порочные [132]. Поскольку оно призвано не только сообщить что-то обыденное, но и наделить даром обожения, духовный смысл предстает как основа [133]. Подлинными авторитетами в постижении этого смысла являются те, кто подходит к Божиим словам "тайноведчески" [134], и такое разумение дается лишь тем, кто "удостоился" Святого Духа [135].
Но среди подлинно "удостоившихся" — Отцы Церкви и их духовные потомки в православном предании, — те, кто выразил это в учении [136]. Светильник Писания виден лишь тогда, когда он утвержден на подножии Церкви [137]. Слова апостола Павла о том, что Христос утвердил в церкви не только апостолов и пророков, но и учителей [138], означают, что "мы наставляемы единым Святым Писанием, Ветхим и Новым Заветом, святыми учителями и соборами" [139]. Апостолы наставляли своих последователей, а те, в свою очередь, своих, — "боговодительствуемых отцов кафолической церкви" [140]. Отцы, конечно, учили не своему, но тому, что брали из Писаний [141], однако всякий, возлагавший на себя труд в истолковании их "вероучительной полноты", не смел приступать к этому без водительства тех, кто обнаружил точное понимание библейских тайн [142]. Водительство в осмыслении высшего учения шло от "тайн и тайноводителей" [143], которые этим занимались. Что касается ересей — как прошлых, так и настоящих — то их можно отринуть как неподкрепленные авторитетом Библии [144] и Отцов [145], тогда как православное учение — единое, пребывающее "в согласии с преданием Святых Речений и отеческими поучениями" [146]. Таким образом, авторитет Писания — это авторитет правильно понятого Писания, то есть истолкованного в соответствии с духовным смыслом и в согласии с экзегезой отцов. Отцы — это "корифеи" Церкви [147], и даже если в том или ином месте [148] и можно было отклониться от их толкования, зависимость от них все равно была равна зависимости "от самого нашего дыхания" [149].
Связь между Писанием и отцами была столь глубокой, что в одном предложении можно было упомянуть "святого апостола Павла и… Григория <Богослова>, великого и чудесного учителя" [150]. Различие между апостолом и отцом церкви касалось не столько качества, сколько меры. Отцы и богословы могли говорить о многом, чего они, однако, не делали, ибо, хотя по благодати им и было это позволительно, они предпочитали хранить молчание [151]. Речения отцов принадлежали не им, но исходили от дарованной им Христовой благодати [152]. По сути дела власть "святых отцов и учителей" была не их властью, но "истины, которая говорит и говорила через них" [153]. Поэтому слово "богодухновенный" (theopneustos) [154], которое в Новом Завете встречается только раз и употребляется по отношению к Ветхому [155], можно отнести и к Отцам Церкви [156]. Определения и наименования, закрепившиеся за именами того или иного отца, характерным образом указывают на его особую благодать и боговдохновенность. Афанасий, например, именуется "богоносным учителем" [157] и "непогрешимым победителем в спорах" [158]; Василий — "великим оком Церкви", то есть, вероятно, "путеводным светильником" [159]; Климент Александрийский — "философом философов" [160] (чьи переложения Платона [161] имели особую силу в Церкви) [162]; Дионисий Ареопагит (подлинность и давность творений которого приходилось отстаивать) [163] — "тем, кто истинно говорил о Боге, великим и святым Дионисием" [164], "благословенным, удостоившимся божественного вдохновения" [165], тем, кто чудесным образом верно изложил догматы веры [166] и даже "богоявцем" (theofantor) [167]; Григорий Богослов не только был назван "богоносным учителем" [168] (подобно Афанасию), но и речения его именовались "пребожественными" [169]. Признаны были даже некоторые из латинских отцов, особенно Амвросий и, прежде всего, папа Лев 1-й [170].
Вместе эти боговдохновенные и святые Отцы кафолической Церкви — восточной и западной — являли собой образец традиционного вероучения и мерило христианского православия. Когда Пирр — противник Максима — утверждал, что речения отцов были "законом и правилом церкви", Максиму оставалось только согласиться, заявляя, что "в этом, как и во всем, мы следуем святым Отцам" [171]. Обращаясь к своим противникам, он возвестил: "Пусть они сначала докажут это, основываясь на определениях отцов!… И если это невозможно, тогда пусть оставят свои мнения и присоединятся к нам, вместе с нами сообразуясь с богодухновенными отцами кафолической церкви и пятью вселенскими Соборами" [172]. Определить православное учение кафолической Церкви значило держаться того, что передали Отцы [173]. Мудрый православный наставник в церковном учении подобен маяку, надежно освещающему темные тайны, незримые для многих [174]; этим светом является "познание и сила отеческих речений и догматов" [175]. Наставляя в аскетическом делании, Максим опирается не на свои соображения, но на творения Отцов, собранные им для назидания братьев [176]. Оставляя "путь святых отцов", аскет оскудевает в любом духовном делании. "Будем же, — говорит Максим, — беречь великое и первозначное лекарство нашего спасения. (Я разумею прекрасное наследие веры). Будем душою и устами твердо исповедовать его, как учили нас Отцы" [177]. В другом месте от так подытоживает свои взгляды: "Мы не измысливаем новых формул, в чем нас обвиняют наши противники, но исповедуем сказанное отцами. Равным образом мы не выдумываем слов сообразно нашим воззрениям, ибо это дерзновенное занятие, дело и измышление помраченного еретического ума. Но то, что осмыслено и изложено святыми, мы с почтением приводим как наше мерило" [178].
